IX

Наша дружба с Элой крепла. Мы часто бродили с ней по старым районам Питера. Я таскал её этюдник, а когда она зарисовывала какой-нибудь старый особняк, стоял возле неё, любуясь не архитектурой, до которой мне было как до лампочки, а Элой как таковой.
Стихи мои теперь регулярно появлялись в стенгазете, а когда возник школьный литкружок, я сразу вступил в него. Но обсуждения там происходили на невысоком уровне, и я не раз подвергался нападкам завистников.

На творческое совещание
Спешил поэт, ища друзей, –
Но там услышал сов вещание
И гоготание гусей.

Я знал, что недалеко от Обводного канала, при клубе «Раскат», действует молодёжная литгруппа, которую ведёт поэт Степан Безлунный. Стихи его мне нравились, и я решил устроиться к нему. И вот в сентябре 1964 года, после последнего урока, я поехал в этот клуб и оставил там заявление, приложив к нему восемь отборных, самолучших своих стихотворений.
Вскоре я был принят в литгруппу. Но сейчас о другом речь.
Когда я, сдав свою заявку, собирался идти домой, то увидал сквозь окно вестибюля, что начался дождь. Плаща у меня не было, и я решил подождать в помещении, пока мало-мальски прояснится.
Шагая взад-вперёд по просторному холлу, я обратил внимание на бумажку, прикнопленную к доске для объявлений. Там от руки, синим фломастером, сообщалось нижеследующее:

ВНИМАНИЕ! СЕГОДНЯ СИЗИФ в 28-й КОМН.

Я заинтриговался: при чём здесь Сизиф? В холле околачивалось несколько человек, тоже пережидающих дождь. Я обратился к девушке с нотной папкой: – Не скажете, почему это в клубе Сизиф? Девица даже отпрыгнула от меня, в глазах – недоумение. Ясно было, что имя это она впервые слышит. Я решил: проще самому узнать, что кроется под этим Сизифом, и отправился искать 28-ю комнату. Отыскал её на втором этаже. На двери там красовалось объявление, написанное тем же синим фломастером:

ТОПОЛОГИЧЕСКИЙ ДОКЛАД О ПРОИСХОЖДЕНИИ
СВОЕЙ ФАМИЛИИ СДЕЛАЕТ Т. Д. КОШМАРЧИК
ОППОНЕНТЫ: СУБМАРИНА СИГИЗМУНДОВНА НЕПЬЮЩА,
СВЕТОЗАР АРИСТАРХОВИЧ КРЫСЯТНИКОВ

Я вошёл в большую комнату, сплошь заставленную столами. Там сидело человек десять, не больше. У стены справа маячили два манекена, мужской и дамский; в простенках стояли четыре швейные машины. К Сизифу эта техника отношения не имела, просто здесь же по субботам занимался кружок кройки и шитья, – об этом сообщила мне пожилая дама, восседавшая возле двери за маленьким столиком. Позади дамы на стене висела на гвоздике дощечка с надписью:

СЕКЦИЯ ИЗУЧЕНИЯ ЗАМЕЧАТЕЛЬНЫХ
ИМЁН
И ФАМИЛИЙ
СИЗИФ
СТАРОСТА СЕКЦИИ ГОЛГОФА ПАТРИКЕЕВНА НАГИШОМ

Почтенная старостиха спросила, как меня зовут. Я назвался, и она с долей пренебрежения заявила:
– Белобрысов – фамилия не уникальная, научно-осещать СИЗИФ на правах гостя…
– А я и не прошусь в вашу секцию, – сказал я.
– Ну, это уж ваше дело, – обиженно изрекла Голгофа Патрикеевна. – Вы просто представления не имеете, какие замечательные люди собираются здесь… Вот посмотрите! – Она протянула мне тиснённую серебром папку, на которой значилось: «СИЗИФ. Редкофамильцы и редкоименцы. Основной состав».
Дождь за окнами шёл на убыль, пора было топать домой, а список был длинный. Я стал просматривать его через пятое в десятое: Агрессор Ефим Борисович… Антенна Сергеевна… Бобик Аметист Павлович… Жужелица Марина… Кувырком Любовь Гавриловна… Ладненько Кир Афанасьевич… Медицина Павловна… Ночка Демосфен Иванович… Пейнемогу Анастасия… Свидетель Лазарь Яковлевич… Сулема Стюардесса Никитична… Эротика Митрофановна… Яд Сильфида Борисовна…
– Нате ваш список, – обратился я к Голгофе Патрикеевне. – Тут у вас, между прочим, ошибочка. Смотрите, дважды написано: «Трактор Андреевич Якушенкин». И год рождения один и тот же – тысяча девятьсот двадцать девятый.
– А вот и не ошибка! – просияла Голгофа. – Это близнецы. Родители не хотели обидеть кого-либо из них и дали им одно, но выдающееся имя. С точки зрения педагогики – очень разумное решение!
– А это что за шифровка? – вопросил я, указав на последнюю страницу, где особняком значились четыре человека:

Иван Гаврилович. . . . . . . – ов.
Матрёна Васильевна. . . . . –ва.
Яков Григорьевич. . . . . . –ан.
Андрей Ибрагимович. . . . . – ий.

– Это, молодой человек, наши неприличники! Наш золотой фонд! – радостно воскликнула Голгофа Патрикеевна. – Стойкие люди!.. Матрёна Васильевна, например, красавицей была, вокруг неё ухажёры, как шакалы, крутились, а замуж так и не вышла. Не хотела свою уникальную фамилию терять! Хочешь, мол, мужем быть моим – бери мою фамилию! Но не нашлось настоящего человека…
– А какая у неё фамилия? – загорелся я.
– Фамилии этих четырёх вы можете спросить у мужчин, – зардевшись, проинформировала меня Голгофа.
Я огляделся – кого бы спросить. Народу расселось за столами уже немало, но почти все пожилые, солидные люди; неудобно у таких спрашивать. Я решил подождать. Сизифы дружно валили в комнату. Они перебрасывались какими-то словечками и шутками, понятными только им. Одни держались степенно, другие – смиренно. Чувствовалось: у них своя иерархия.
У меня мелькнула идейка: Элу угнетает её имя, а здесь добрые люди гордятся своими редкими именами. Если подключить Элу к сизифам, ей бы куда веселей на свете жилось.
– Голгофа Патрикеевна, – обратился я к старостихе, – у меня одна знакомая есть, её зовут Электрокардиограмма. Её примут в секцию?
– Электро-кардио-грамма! – с чувством проскандировала Голгофа. – Звучное, певучее имя! И какой глубокий, благородный подтекст!.. Значит, не перевелись ещё родители с хорошим вкусом… Конечно, мы её примем безоговорочно!
«Замётано! – подумал я. – Теперь пора рвать когти отсюда. Но прежде…» Среди сизифов, которые ещё не успели занять места, я выбрал коротенького старичка с добрым лицом и подошёл к нему.
– Извините, какие фамилии у неприличников? – спросил я.
– …ов, …ва, …ан, …ий,* – с ласковой готовностью сообщил старичок. – Мне, конечно, далеко до них. Я только Экватор Олегович Тяжко… А как вас именовать, юноша?
Я назвал фамилию, имя, отчество.
– Белобрысов – не густо, очень не густо. На членство не тянет, – сочувственно покачал головой Экватор Олегович. – Но не огорчайтесь: фамилия хоть и не уникальная, но редкая. У нас, сизифов, память на такие вещи ой какая цепкая, а я за свою жизнь немногих Белобрысовых запомнил. С одним – Николаем – в школе учился. Он в Озерках утонул. С другим – Василием Васильевичем – на Загородном по одной лестнице жил. Это не отец ли ваш? Отчество-то сходится.
– На Загородном мы жили. Я-то не помню, но мать мне говорила…
– Ужасно не повезло ему с этой миной… Его весь дом хоронил… А сейчас вы где живёте?
– На Петроградской, на Зелениной.
– Я тоже давно оттуда, с Загородного, съехал. Месяца, кажется, через три после смерти Василия Васильевича… Мать-то здорова?
– Спасибо, здорова.
– Ну, вас, юноша, о здоровье не спрашиваю! Братец Петя тоже, наверно, не хуже вас вымахал?
– Вы путаете что-то. У меня брата нет.
– Значит, опять затмение нашло. – Старичок посмотрел на меня, пожевал губами и спокойно добавил: – Вот и жена мне вчера сказала: «Продырявилась твоя память, Экватор Олегович!» А ведь прежде как всё помнил!..
В этот момент послышался почтительный шумок. В комнату, улыбаясь наигранно-смущённо, вступили два рослых, мощных – и абсолютно одинаковых человека.
– Ну, теперь СИЗИФ в полном сборе, – услыхал я радостный голос Голгофы Патрикеевны. – Трактора наши пришли!
Я торопливо вышел в коридор. Не до сизифов, не до тракторов мне было.

X

Из клуба домой я пешком шёл: на ходу лучше думается.
Экватору Олеговичу этому врать незачем, размышлял я. На брехуна он не похож. Что знал, то и сказал мне.
Теперь многое в поведении матери становилось для меня понятным. А вернее – совсем непонятным. Почему она скрывает, что у меня был (или есть?) брат? Что с ним сталось? На душе у меня было ой как тревожно.

Ты жизнь свою разлиновал
На тридцать лет вперёд,
Но налетел девятый вал –
И всё наоборот.

Придя домой, я сразу же изложил матери свой разговор с Экватором Олеговичем. Мать побледнела. Потом сказала:
– Видно, как верёвочка ни вьётся… Не зря я боялась, что ты стороной об этом узнаешь. И вот теперь ты на хрычика этого напоролся. Нет, он не соврал тебе. Полправды ты от него узнал, боюсь, и всю правду через чужих людей рано или поздно узнаешь. Так уж лучше я тебе всё расскажу. Слушай. Дело так было.
После смерти отца я вас с Петей вскоре в детсад устроила. Но потом там вдруг кто-то из ребят ветрянкой заболел, карантин объявили. На это время я договорилась с тётей Тоней, сестрой моей, что она за вами приглядывать будет, пока я на работе. Она не работала, у ней кисть правой руки в блокаду повреждена; а жила близко – на Бородинской. Где сейчас она – не знаю и знать не хочу; с того проклятого дня мы с ней навсегда в разрыве.
В тот день, 30 марта, она пришла минут за десять до моего ухода на работу. Я ей разъяснила, что ребятам на обед приготовить; продукты у меня заранее были куплены. Я ушла в свою контору, а тётя Тоня повела тебя и Петю гулять. Потом вы вернулись домой, пообедали. Тут и я забежала, убедилась, что всё в порядке. А когда я ушла, к нам на квартиру (это я уж потом узнала) Коля Солянников зашёл, он в квартире напротив жил. Он часто приходил к вам играть, хоть старше вас с Петей года на два был.
Вы в тот день все втроём играли, а тётя Тоня сидела в кресле, читала. Потом вдруг сказала, что сходит в сберкассу быстро-быстро, а вы тут не шалите. Это всё Коля потом рассказал. Тётя Тоня после призналась, что и вправду пошла в сберкассу, уплатить за жилплощадь, и там в очереди с час стояла, потому как конец месяца. А потом свою старую знакомую одну встретила, долго её не видала, и за разговором проводила её до дома – аж до проспекта Майорова.
А в это время происходили безысходные события, – Коля Солянников потом всё по-честному рассказал. Вы втроём играли в кубики, какие-то дворцы строили, потом все прилегли на тахту и дремали. Потом Коле есть захотелось, он был мальчик прожорливый, и он сказал, что пойдёт домой кушать. А вы с Петей были младше его, вам лестно было поиграть со старшим, и тогда ты сказал: «Ты не уходи, Коля, мы тебя накормим, я тебе кашу сварю». И ты пошёл на кухню. Что ты там делал – точно сказать нельзя. Потом там нашли на полу крупу-ядрицу рассыпанную, а на табуретке – кастрюлю с такой же крупой, только вода туда налита не была. И обнаружили открытый крантик на газовой плите. Верхний вентиль тётя Тоня – дура такая – забыла перекрыть, а то бы ничего и не случилось.
Когда ты вернулся в комнату, Коля спросил тебя, скоро ли каша сварится, но ты ничего толком не ответил. Вы ещё чуть-чуть поиграли, а потом все трое уснули на тахте. Не от газа, а просто потому, что наигрались. Газ пришёл попозже, и во сне вы его не почувствовали.
Когда тётя Тоня вернулась, она уже на площадке учуяла запах, а чуть открыла дверь – ей так в нос шибануло, что она заорала благим матом. Концентрация густая была, хорошо, что взрыва не случилось, а то и тебе бы в живых не быть. Сбежались соседи, вытащили вас на площадку, вызвали «скорую». Коля быстро пришёл в сознание, он крепкий мальчик был. Петя в сознание не пришёл. Тебя отходили, хоть в больнице тебе долго пролежать пришлось. Ты оказался очень живучим. Ведь тут дело тем осложнилось, что тебя, когда второпях выносили из загазованной квартиры, головой о дверь сильно трахнули. У тебя сотрясение мозга получилось. Доктора побаивались – не станешь ли дурачком. Однако обошлось. Но врач Рыневский Георгий Дмитриевич дал мне такой совет, и даже не совет, а приказ: если ты сам не вспомнишь о том, что случилось, ни в коем случае тебе не напоминать. Потому что можно этим нанести тебе непоправимую психическую травму. И вот я изо всех сил старалась, чтобы ты ничего не узнал. Из квартиры на Загородном сразу же сменялась на дальний район; со всеми родственниками и знакомыми порвала, чтобы они случайно не проговорились. И всё время из района в район кочевала, чтобы все следы замести. Это мне очень долго удавалось – держать тайну в тайне. А вот теперь…
– Мама, выходит – я убийца?
– Не забирай себе в голову такой мысли! Это несчастный случай… Но, знаешь, никому не рассказывай об этом. Люди так перетолковать могут, что потом всю жизнь с клеймом будешь ходить. Молчи!
– Мама, а фото Пети есть у тебя?
– Нет. Всё, что его касается, я уничтожила. Чтобы ты случайно не узнал. И то фото, где все вчетвером сняты, тоже сожгла. А второй экземпляр у подруги моей школьной хранится, у Симы Горбачёвой. Она ничего не знает, думает, что Петя от ангины умер. Я её множество лет, эту Симу, не видела.
– А где она живёт?
Мать дала мне адрес. Позже я побывал у этой Симы Горбачёвой и выпросил фото. Я всю жизнь храню его. И в полёт на Ялмез взял. Неспроста взял.

XI

Теперь я часто бывал дома у Элы. Подружился и с её сёстрами. И даже их отец, отставной боксёр, оказался человеком невредным. Единственным мутным фактом его биографии было то, что он приклеил своей младшей дочке такое нечеловеческое имя – Электрокардиограмма. Он агитировал меня написать поэму о боксе и показывал мне разные приёмы кулачной атаки и обороны.
О трёх сёстрах в доме, где они жили, говорили так: сёстры-растеряхи. Они были симпатичные собой и вовсе не грязнули, но в квартире у них царили вечный кавардак, суматоха и бестолковщина. Впрочем, это даже придавало веселья их быту. Помимо общей для них нерасторопности, каждая из сестёр имела и свою узкую специализацию. Когда стряпала Вера, обед обязательно получался неудобосъедобным: то она по ошибке соли в компот насыпет, то сахарного песку в щи. Если из квартиры несло палёным – это значит, Надя гладила бельё и сожгла кофточку или наволочку. Эла же вечно роняла и била посуду.
О сизифах Эле я ничего не рассказал. И, конечно, ничего не сказал о Пете. Но однажды, сидя вечером в гостях у сестёр, я сочинил для них специальный тест.
В одном зарубежном городке жил бюргер по фамилии, скажем, Пепелнапол. У него были две дочери-двойняшки, четырёхлетнего возраста – Амалия и Эмилия. Мать их умерла очень рано, и за ними присматривали две няни.
Однажды бюргер уехал по делам в соседний городок. Няни накормили сестёр добротным фриштыком, а затем, пользуясь бесконтрольностью, заперли детей в доме, а сами пошли на дневной сеанс в кино.
Оставшись без надзора, девочки-близнецы долго играли, потом им это надоело.
– Давай уснём до прихода наших бонн, – сказала Амалия Эмилии.
– Но как мы уснём, если спать не очень-то охота? – ответила Эмилия.
– Я знаю, как уснуть, если не спится, – заявила Амалия. – Мы возьмём в папином шкафчике сонные пилюли. – И она залезла в отцовский шкафчик и взяла там таблетки, которые Пепелнапол принимал иногда от бессонницы. Она высыпала их на стул.
– А сколько штук надо проглотить, чтобы уснуть? – спросила Эмилия.
Этого Амалия не знала. Но она недавно научилась считать до десяти и очень гордилась этим. Поэтому она сказала сестре:
– Я думаю, надо съесть по десять штук.
Когда любительницы кино вернулись, они застали обеих девочек в бессознательном состоянии. Срочно был вызван врач, который констатировал отравление. Были приняты все меры. Вернуть к жизни удалось только Амалию, и она призналась, что это была её идея – таблетки глотать.
Пепелнапол, вернувшись из деловой поездки, не привлёк служанок к судебной ответственности, но взял с них клятву о вечном молчании. А врачу всучил круглую сумму, чтобы тот лучше хранил медицинскую тайну. После этого Пепелнапол переселился с дочерью в другой город. Перед этим он нанял знаменитого гипнотизёра, и тот навеки внушил Амалии полное забвение всего, что произошло. Отец не хотел, чтобы его дочь знала, что она невольная убийца своей сестры. Прошло пятнадцать лет.
Из Амалии сформировалась здоровая, крепкая девушка. Однажды на танцплощадке она познакомилась с молодым гражданским лётчиком. У них заварилась любовь.
Из любви к пилоту Амалия вступила в аэроклуб и вскоре выучилась водить одноместный спортивный самолёт. Однажды она приняла участие в состязании на дальнюю дистанцию. Когда она пролетала над городком, где родилась, у самолёта отказал мотор. Амалия выбросилась с парашютом над какой-то рощей. Это было кладбище. Раскрывшийся парашют зацепился за крону дерева, ветви самортизировали, и девушка, отделавшись парой царапин, очутилась на какой-то, как ей показалось, клумбе. Очухавшись, она увидала, что прямо перед ней – могильная плита, на которой написано: «Здесь покоится безвременно погибшая Эмилия Пепелнапол. Родилась тогда-то, скончалась тогда-то».
Амалию ошеломило сходство фамилий, а главное – дата рождения. Ведь эта дата была и её датой появления на свет!
Вернувшись домой, девушка всё это поведала отцу.
– Это рок! От него никуда не заначишься! – рыдая, воскликнул старик Пепелнапол и выдал на-гора всю правду.
Узнав, что она – убийца, Амалия отшила жениха и подала заявление в монастырь.
Надо ответить на вопрос: возможно ли для Амалии иное решение?
– Тест дубовый, – взяла слово Вера. – Но на месте этой Амалии я бы тоже пошла в монастырь. Ведь это же ужас – родную сестрёнку укокать!
– Десять вагонов чепухи! – взбудоражилась Надя. – И Амалия эта – дура! Никакая она не убийца, это просто несчастный случай. Я бы на её месте ни в какие монашки не пошла. Я бы замуж за этого пилота нырнула – и всё!
– Я бы тоже в монастырь не записалась, – задумчиво сказала Эла. – Но я пошла бы на могилу сестрёнки и дала бы там клятву, что когда-нибудь спасу кому-нибудь жизнь, даже рискуя своей.

XII

После того как я узнал правду о Пете и о себе, мать в первое же воскресенье поехала со мной на Охту. Отец-то лежал на Серафимовском, а Петю мать на Большеохтинском похоронила, чтобы я, навещая могилу отца, не набрёл случайно на могилу брата. Всё-то она учла – не учла только Экватора Олеговича.
Все эти годы мать, втайне от меня, ухитрялась бывать на Большеохтинском. Могилка Пети была в полном ажуре – с аккуратной, под мрамор дощечкой, с бетонной раковиной.

О смерть, бессмертная паскуда,
Непобедимая беда!
Из рая, из земного чуда,
Людей ты гонишь в никуда!..

А в следующий раз могилу брата посетил я один. Это произошло, как сейчас помню, 29 июня 1964 года. Я тогда только что в десятый класс перешёл.
Посещению этому предшествовало одно очень важное событие: в коллективном юношеском сборнике «Утро над Невой» появились четыре стихотворения Павла Глобального – таков был избранный мною псевдоним. Мать прямо-таки ошеломлена была, когда я показал ей этот сборник и заявил в упор, что Глобальный – это я, её сын. Окончательно в реальность этого дивного факта она поверила в тот день, когда почтальонша принесла мне на дом, на мою настоящую фамилию, мой первый гонорар – сорок три рубля восемьдесят две копейки.
Мать сразу же выдвинула такое предложение:
– С первой своей творческой получки ты должен купить хороших цветов рублей на десять и отвезти их на могилу брата. Ведь будь он жив, он радовался бы твоим успехам.
На следующий день я так и сделал – отвёз цветы Пете.
Шагая с кладбища по Среднеохтинскому проспекту к трамваю, я мельком глянул на витрину спортмагазина и увидал, что там выставлен лук. Лук был что надо, под красное дерево; рядом лежал синий кожаный колчан со стрелами. Цены указано не было. Я зашёл в магазин и спросил у продавщицы, сколько это стоит. Оказалось – очень даже дорого, мне не по карману. Когда я направился к выходу, послышался женский голос:
– Павлуша, это ты?!
Я обернулся. В той половине магазина, где продавалась спортивная обувь, возле прилавка стояла тётя Лира. Рядом с ней топтался пожилой мужчина, в котором я опознал её мужа, дядю Филю.

Пил он пиво со стараньем,
Пил он водку и вино –
На лице его бараньем
Было всё отражено.

Впрочем, на этот раз дядя Филя был трезв. Оказывается, они уже три дня в Питере. Завтра возвращаются в Филаретово. На Охту, в этот магазин, они приехали по чьему-то совету: здесь большой выбор обуви. Они хотят купить кеды племяннику, сюрприз ему сделать.
Я помог им выбрать кеды, и мы направились к остановке двенадцатого номера.

Жена муженька до петли довела, –
Петля эта, к счастью, трамвайной была.

Мы поехали вместе на Петроградскую. В трамвае тётя Лира спросила вдруг, какие у меня успехи по русскому языку. Я ответил, что русский язык осваиваю с полным успехом, и полушутя добавил, что, может быть, недалёк и тот год, когда меня в школах будут проходить. Тогда тётя Лира сказала:
– Я тебе уже предлагала каникулы у нас провести, да ты, видно, забыл или стесняешься. Теперь снова зову тебя к нам на лето. Ты не кобенься, ты у нас не тунеядцем проживёшь – ты Вальку, племянника, по грамоте подтянешь.
Я в ответ что-то промычал. Не тянуло меня в это Филаретово.
– Ты, Павлюга, не думай, что скука у нас, – вмешался дядя Филя. – У нас кругом культура так и кипит! В пяти верстах от нас, в Ново-Ольховке, клуб действует, там фильмы почём зря крутят.
– Именно! – подтвердила тётя Лира. – Там даже индийские фильмы пускают.
– Я поеду к вам, – заявил я.
– Клюнул Павлюга на культуру! Клюнул! – обрадованно пробасил дядя Филя на весь вагон.
Но не в кино тут дело было. В том было дело, что третьего дня Эла сказала, что этим летом она будет жить в Ново-Ольховке: там её родители дачу сняли.

XIII

И вот, значит, поехал я в это самое Филаретово на летние каникулы. Чтоб я там не задарма ошивался, мать мне какую-то сумму подбросила; какую – сейчас не помню, ведь с той поры двести лет прошло.
Тётя Лира и дядя Филя встретили меня хорошо, они ко мне почти как к родному отнеслись. И то лето я провёл у них безо всяких происшествий.
Бревенчатый дом Бываевых стоял на краю посёлка, вернее был предпоследним, если идти в сторону Ново-Ольховки. В нём имелось две комнаты и кухня. К дому примыкал неплохой приусадебный участок; там и деревья росли, и для огорода места хватило. Недалеко от дома стоял сарайчик – в нём держали поросёнка. В левом дальнем углу участка находился дощатый, крытый рубероидом домик-времянка. Для летнего обитания он вполне годился, туда меня и вселили Бываевы.
Сами они, ясное дело, жили в основном своём доме. И каждое лето у них обретался племянник Валентин. Родители его работали на железной дороге проводниками, летом у них начиналась самая горячая пора, – вот они и подкидывали сына тёте Лире и дяде Филе до осени.
Валик, как его именовали Бываевы, был старше меня на год, но, как и я, перешёл в том году в десятый класс (в своё время он два года просидел в пятом). Он всю жизнь хромал в грамматике, и в мою задачу входило подтянуть его. Я всё лето с ним занимался. Правда, не очень регулярно: от занятий он часто отлынивал, будто маленький. Но читал он много и память имел завидную. И со вкусом был – ему стихи мои нравились.
Он смелым был. В речку Болотицу с пятиметрового обрыва запросто сигал. Тётя Лира рассказывала, как его из восьмого класса чуть не исключили. Он какого-то нахального пижона-десятиклассника, который к одной девочке клеился, здорово отлупил. Прямо на перемене. Валька только потому из школы не попёрли, что весь класс на его защиту встал.
Да, Валик помнится мне парнем смелым и прямым. Но какая-то непутёвость гнездилась в нём. Он брался только за такие дела, которые можно было выполнить быстро, или за те, которые казались ему легковыполнимыми. Жизнь ему потом жестоко за это отплатила.
Сами же Бываевы были людьми положительными, спокойными. Правда, дядя Филя выпить любил, но никогда не буянил. Выпьет – и развеселится, а потом сон на него накатит, и он засыпает где попало. Дома – так дома, в гостях – так в гостях, на работе – так на работе. Через это он, случалось, влипал в разные истории. Он много трудовых постов сменил: был директором тира, истопником в музее, приёмщиком посуды в магазине и ещё много кем. Даже новогодним Дедом Морозом работал по кратковременному найму.

Детишек радуя до слёз,
Являлся в гости Дед Мороз.
Его орудием труда
Была седая борода.

К тому времени, когда я с Бываевыми познакомился, дядя Филя уже почти остепенился, выпивал пореже. Тётя Лира вполне доверяла ему, и её смерётные деньги хранились в общем ящике комода, в незаклеенном конверте. Эти сто пятьдесят рублей она предназначила на срочные расходы, которые возникнут в связи с её похоронами; в том же комоде у неё лежало три метра холста на саван и матерчатые тапочки с картонными подошвами. Но из этого не следует делать вывод, будто тётя Лира планировала свою кончину на ближайшее время. Вовсе нет! Она надеялась прожить долго, но запас, как говорится, пить-есть не просит.
Бываевы по рождению были питерцами. В Филаретово они переехали потому, что домик им по наследству достался. Долгие годы они жили беспокойно и бедновато, к тому же в коммуналке. Перебравшись в Филаретово, они обрели некоторый, хоть и очень скромный, достаток и жизнь более спокойную. Тётя Лира была уже на пенсии и подрабатывала в ново-ольховской аптеке – ездила туда на автобусе, а то и пешком ходила, благо недалеко. Там в аптеке она мыла всякие банки-склянки и поддерживала чистоту в помещении. А дядя Филя работал учётчиком на ново-ольховском песчаном карьере – в ожидании пенсии. Работёнка у супругов была, что называется, не пыльная. Времени на домашнее хозяйство, на огород вполне хватало.
Жили Бываевы дружно и мирно. Но, ясное дело, имелись и у них свои неприятности. Тревожили думы о будущем племянника – Валика. Огорчало поведение соседки – Людки Мармаевой. Эта нестарая и на вид даже симпатичная женщина совсем не следила за своими курами, и они часто проникали на участок Бываевых, нахально копались в грядках.
И ещё одна забота томила тётю Лиру и дядю Филю. То была забота об укреплении и наращивании здоровья.
С той поры как они перебрались в Филаретово, им захотелось продлить своё земное бытие. Забота о здоровье проистекала отчасти и из-за того, что тётя Лира с юных лет работала то сиделкой в больнице, то мойщицей в аптеках и через это прониклась огромным уважением к медицине. Этим уважением она заразила и своего мужа. Дядя Филя возлюбил принимать всякие лекарства, даже вне зависимости от их прямого назначения. Когда в аптеке, за истечением срока хранения, списывали различные медикаменты, тётя Лира приносила их домой, и дядя Филя за милую душу глотал разные там антибиотики, аспирины, реапирины и не брезговал даже пилюлями против беременности. «Организму всё пригодится, организм сам знает, куда какие вещества в теле рассортировать», – говаривал он. Должен я добавить, что дядя Филя, может быть благодаря лекарствам, а всего вернее – наперекор им, был в общем-то здоров. Правда, он страдал плоскостопием, из-за этого его даже в армию не призвали, но в остальном чувствовал себя неплохо, так же, как и его супруга.
Любимым и, пожалуй, единственным чтением Бываевых был популярный журнал «Медицина для всех». День, когда тётя Наташа, местная почтальонша, вручала им очередной номер, казался им праздником. Тётя Лира тотчас же жадно склонялась над оглавлением, напевая старинную медицинскую частушку:

Болят печёнки, болят и кишки, –
Ах, что наделали мальчишки!

Дядя Филя подпевал бодрым голосом:

Болят все кишки, болят печёнки, –
Ах, что наделали девчонки!

Наибольшим вниманием супругов пользовались те статьи и заметки, где речь шла о продлении срока человеческой жизни.
Хоть Бываевы люди были невредные, но всё же мне повезло, что поселили они меня не в капитальном своём строении. Дело тут не в них, а в их домашней живности. Ну, поросёнок – тот отдельно жил. Про кошку Фроську тоже плохого не скажу: она была пушистая, симпатичная и иногда целыми сутками где-то пропадала.
Зато Хлюпик – приземистый, раскормленный пёсик загадочной породы – всегда или в доме околачивался, или дежурил у калитки – в рассуждении, кого бы облаять или цапнуть. Он только на вид казался неуклюжим, а на самом деле был очень даже мобилен. И характер имел переменчивый. Подбежит к тебе приласкаться, хвостом виляет, а потом вдруг передумает и в ногу вцепится. Он и хозяев своих иногда кусал. «Замысловатое животное!» – говорил о нём дядя Филя, причём даже с оттенком уважения. «Тварь повышенной вредности», – характеризовал его Валик.
А тётя Лира души в Хлюпике не чаяла. Она где-то подобрала его щенком и выкормила. Она почему-то считала его очень честным. «Кусочка без спроса не возьмёт!» – восторгалась она. Но воровать ему и незачем было – и так был сыт по горло. Однако он был хитёр и понимал, что честность – это его основной капитал. Иногда он устраивал демонстрацию своего бескорыстия. Когда тётя Лира, прервав стряпню, уходила из кухни покормить поросёнка, Хлюпик прыгал на табурет, оттуда на кухонный стол и там засыпал (или делал вид, что спит) рядом с фаршем или ещё каким-нибудь вкусным полуфабрикатом. «Ах ты, ангельчик мой культурный! Лежит и ничего не трогает!» – умилялась тётя Лира, вернувшись в кухню, и, взяв пёсика на руки, относила его в комнату, на диван.
Вот так, значит, жили в посёлке Филаретово Лариса Степановна и Филимон Фёдорович Бываевы и их подопечные. Жили и не знали, что пройдёт год – и в судьбы их ворвётся нечто небывалое, необычайное.

XIV

На следующий день по приезде к Бываевым я отправился в тот лес, где погиб отец. Его могилу на Серафимовском кладбище мы с матерью посещали регулярно, но на месте его гибели не бывали ни разу. Не тянуло нас туда. А главное, мы толком и не знали, где в точности случилось несчастье: из рассказов грибников – спутников отца в тот печальный день – известно было только, что произошло это где-то в бору за Господской горкой. Теперь, расспросив у Бываевых, где находится этот бор, я направился туда.
До речки меня сопровождал Валик. Он подробно растолковал мне, как идти к Господской горке, а сам расположился на берегу.
Минут сорок шагал я по береговой тропке, затем, когда показался вдали пологий холм, форсировал речку вброд и свернул налево. Начались густые кусты, среди них виднелись остатки каменного строения. В сторонке маячили кирпичные ворота с осыпавшейся штукатуркой: никакой ограды не было, ворота никуда не вели. Я понял, что это и есть Господская горка; здесь в незапамятные времена, как сказала тётя Лира, стояла барская усадьба.
На фоне ворот я увидел нечто голубоватое, движущееся. Подошёл ближе – и узрел Элу. В сарафане, с корзиночкой в руках. Я, конечно, очень удивился и обрадовался. Но, поскольку у нас с ней был как бы негласный договор не здороваться при встречах и вообще избегать формальной вежливости, я обратился к ней так:
– Эла, когда я стряхнусь с ума, я тоже пойду искать грибы среди лета.
– Я не по грибы, я калган выкапываю, – ответила она и протянула мне корзинку: там на дне лежали какие-то корешки и детский совочек. – Это калган, папа на нём спирт настаивает.
– Не знал я, что твой предок выпить любит.
– Нет, он непьющий, ты же знаешь. Это для желудка… А сюда я зашла поздороваться с каменщиком. – С этими словами она приложила руку к воротам, к тому месту кладки, откуда, видно, кусок штукатурки отвалился совсем недавно; этот кирпич был густо-вишнёвого цвета, не выцветший, он выделялся среди других.
– Вот и поздоровались! – объявила Эла. – Лет сто двадцать тому назад он своей рукой положил этот кирпич, и с той поры ничья ладонь к нему не прикасалась. И вот моя коснулась. Это как рукопожатие.
– Не дойдёт до каменщика твоё рукопожатие, – съязвил я. – Есть эти ворота, есть этот кирпич, есть ты. А каменщик-то где? Выпадает основное звено.
– Каменщик жив! По-моему, все люди бессмертны. Конечно, не в божественном смысле каком-то, а в рабочем. Всё, что сделаешь в жизни хорошего, – всё идёт в общий бессмертный фонд. Даже если дело незаметное, всё равно.
– Очень удобная теория! Честь имею поздравить вас с бессмертием!
– Не перевирай мои слова! – вскинулась Эла. – Личной вечной жизни я бы вовсе не хотела. Ты представь себе: я построю дом, и он состарится при моей жизни, и его снесут у меня на глазах!.. Нет, пусть наши дела переживают нас!.. Впрочем, личное бессмертие нам не угрожает.
– Очень даже не угрожает, – согласился я и сообщил Эле, что направляюсь в тот именно лес, где погиб отец.
– Боже мой, а я ещё с такими разговорчиками, – огорчилась Эла. – Прости, я ведь думала, ты просто так тут бродишь… И вообще, как ты в Филаретово попал?
– Хотел сделать тебе приятный сюрприз. Представь себе, тайком от тебя поселился у Бываевых на всё лето. Я к тебе завтра собирался – и вдруг такая счастливая случайность, встречаю тебя здесь.
– Дорога в ад вымощена счастливыми случайностями, – пошутила Эла. – Это я где-то вычитала, наверно. А может, это мне просто приснилось… Тебе снятся мысли?
– Ты же знаешь: мне снится только архитектура. Этой ночью видел высоченную башню; вошёл в дверь, а там каменная лестница, и ведёт она не вверх, а вниз. Спускался, спускался по ней, а ступенькам конца нет. Тогда взял и проснулся… Приснится же такая мура!
…Продираясь сквозь кустарник, мы вышли на просёлочную дорогу, пересекли её, миновали кочковатое поле, вступили в бор. Пахло смолой, под ногами пружинил мох. Сосны стояли редко, не мешая жить друг другу, лес хорошо просматривался. Никаких следов бед людских он не хранил. Погибни здесь тысяча человек – он и то ничего бы не запомнил и ничего бы нам не рассказал. Вскоре мы повернули обратно. Уже выходя на просёлок, мы обратили внимание на одну большую сосну. На ней кто-то вырезал треугольник, опущенный вершиной вниз; он заплыл смолой, древесина потемнела. Ниже на коре виднелись какие-то вмятины и шрамы, поросшие мхом.
– Может быть, именно здесь это и случилось, – сказала Эла.
Мы стояли молча, не шевелясь, будто, не сговариваясь, объявили сами себе минуту молчания.
– А теперь пойдём к реке, – обратился я к Эле.
– Нет, погоди, – ответила она. – Давай спасём вон ту рябинку. Ей здесь не вырасти, её какая-нибудь машина обязательно заденет колёсами.
Между сосной и дорогой росло несколько низеньких рябин; одно деревцо, совсем маленькое, стояло у самой обочины. Вынув из корзины совочек, Эла стала выкапывать рябинку.
– Летом вроде бы деревья не пересаживают, – усомнился я.
– Рябина и летом приживается, – уверенно возразила Эла. – Ты возьмёшь её и посадишь на участке твоих высоких покровителей. Только, чур, место выбери получше. И поливай её! Я на эту рябинку кое-что загадала.
Мы расстались с Элой на Господской горке. Оттуда до Ново-Ольховки было такое же расстояние, как до Филаретова. В дальнейшем мы почти каждый день встречались именно здесь, а потом шли куда глаза глядят.

Любовь росла и крепла,
Взмывала в облака, –
Но от огня до пепла
Дорожка коротка.

XV

Деревцо я в тот же день посадил на участке Бываевых – с их согласия. Мне казалось, что место я выбрал очень удачное – на маленькой лужайке, где справа стояли две берёзы, а слева росла бузина.
– Значит, матушку-сорокаградусную на рябине настаивать будем, только до ягодок бы дожить! – пошутил дядя Филя.
– Далась тебе эта водка окаянная! – встрепенулась тётя Лира и сообщила мужу, что завтра в аптеке будут списывать лечматериалы и она под это дело принесёт ему для здоровья пятнадцать бутылок рыбьего жира.

Рыбий жир вина полезней,
Пей без мин трагических,
Он спасёт от всех болезней,
Кроме венерических.

Что касается саженца, то он не принялся. Может быть, потому, что поливал его я нерегулярно, забывал иногда из-за стихов, творческих раздумий. В конце июля листья рябины пожелтели, пожухли.
– А как поживает наша подшефная? – спросила меня однажды Эла.
– Никак не живёт, съёжилась совсем, – ответил я. – Но тётя Лира говорит, что весной она может ещё ожить.
– Нет, не оживёт она, – строго сказала Эла и взглянула на меня так, будто я один виноват в этом.

Есть улыбки – как награды,
Хоть от радости пляши;
Есть убийственные взгляды –
Артиллерия души.

На будущий год деревцо действительно так и не воскресло. И это вызвало очень, очень важные последствия.

XVI

Миновал год.
Я благополучно перешёл в одиннадцатый класс (они ещё существовали; позже было введено десятилетнее обучение) и летом опять подался в Филаретово. А поехал я туда известно почему: Элины родители снова дачу в Ново-Ольховке сняли.
Бываевы опять встретили меня очень гостеприимно. А вот у Хлюпика характер ещё хуже стал. Он меня сразу же за ногу цапнул. «Это он по доброте, это он, ангельчик, от радости нервничает», – растолковала мне тётя Лира.
Что касается Валика, то он быстренько отвёл меня в сторону и попросил в это лето не очень наседать на него с грамматикой, ибо у него голова другим занята. Я уже знал, что он окунулся в киноискусство, решил стать деятелем кино – не то режиссёром, не то артистом, не то сценаристом. Он ходил теперь на все фильмы, а книги читать бросил: в него, мол, культура через кино входит.
Если говорить о себе, то я прибыл в Филаретово опечаленный. Зимой минувшей дела мои шли неплохо: в одной газетной подборке прошли три моих стихотворения, в другой – два. Я уже подумывал о сборнике своих стихов. Даже название для него придумал – «Гиря». Это в знак того, что стихи мои имеют творческую весомость. Но перед самым моим отъездом в газетном обзоре некий критик заявил, что «стихи Глобального незрелы, эклектичны, автор ещё не нашёл самого себя».

У критиков – дубовый вкус,
А ты стоишь, как Иисус,
И слышишь – пень толкует с пнём:
«Распнём, распнём его, распнём!»

В первый же день я отправился в Ново-Ольховку, захватив с собой злополучную газету. Уже на подходе к Элиной даче я учуял запах палёного и догадался, что Надя сегодня гладит бельё. И не ошибся: она только что прожгла утюгом две простыни.
Я пригласил Элу на прогулку, но она отказалась по уважительной причине: она в тот день дежурила по семейной кухне (и уже успела разбить одну тарелку).
– Давай встретимся завтра в одиннадцать утра на Господской горке, у наших ворот, – предложила она.
– Замётано, – ответил я. Потом отозвал её на минутку в палисадник и там повёл речь о том, что путь истинных талантов всегда усеян терниями и надолбами, и вручил ей роковую газету. Я сделал это в надежде на то, что Эла возмутится, осмеёт критика и тем самым обнадёжит и утешит меня. Я стал ждать её реакции.

Вы гадаете, вы ждёте,
Будет эдак или так…
Шар земной застыл в полёте,
Как подброшенный пятак.

Эла прочла ядовитую статейку и коварно хихикнула. Я моментально усёк, что хихиканье это не в мою пользу.
– Ты призадумайся. Ведь он тебе плохого не желает, – совершенно серьёзно произнесла она. – И потом, знаешь, очень уж ты могучий псевдоним себе придумал: Гло-баль-ный…
– От Электрокардиограммы слышу! – отпарировал я.
– Не я же себе такое имя выбрала, – тихо и грустно молвила Эла. – И дразнить меня так – это просто подлость.
– А с критиками, которые травят поэта, дружить – это не подлость?!
– Ни с какими критиками я не дружу… Вот что, захлопнем этот разговор. Оставайся у нас обедать. Щи сегодня – глобального качества. Из щавеля!
– Не надо мне твоих щей! – Хлопнув калиткой, я вышел из палисадника и побрёл куда глаза глядят.

Устав сидеть на шатком троне,
Разбив торжественный бокал,
Король в пластмассовой короне,
Кряхтя, садится в самосвал.

На душе у меня было муторно. Я долго бродил по лесу. Когда вернулся в дом Бываевых, там уже отужинали. Но добрая тебя Лира разогрела макароны, усадила меня за стол.
– Оголодал ты, Павлик, осунулся, – сказала она. – С первого дня пропадать где-то начал. Вроде нашей кошки Фроськи погуливаешь где-то… Смотри, до алиментов не добегайся, а то нам перед твоей маманей отвечать придётся.
– Не бойтесь, тётя Лира, до алиментов дело не дошло, – невесело ответил я. – И пропадать из дому больше не буду.

* * *

Говорят, что грядущие события бросают перед собой тень; говорят, что накануне важных, поворотных в их судьбе дней люди часто видят сны, по которым можно расшифровать будущее. Но я в ту ночь спал без сновидений и проснулся без предчувствий.

XVII

Хоть накануне я и устал изрядно, но в ту знаменательную субботу в июле 1965 года пробудился рано.
Во времянке стояла сыроватая прохлада, в маленькое окошко лился ровный неслепящий свет. Я поднял голову с подушки и подумал, что день будет ясный, безоблачный и что вообще мир этот устроен очень даже хорошо. Потом вдруг вспомнил вчерашнюю ссору с Элой и обиду, которую мне Эла причинила. Но день от этого не померк, радость пробуждения была сильнее. Я бодро вскочил с раскладушки.
Умываясь у жестяного рукомойника, я размышлял: идти или не идти к старым воротам? В моих ушах звучали Элины слова: «Давай встретимся завтра у наших ворот». Но ведь это сказала она до размолвки. Вдруг я приду – а её нет?
В этот момент послышались удары «гонга». Валик лупил деревянной поварёшкой по старой медной кастрюле, подвешенной им у крыльца, возвещая час завтрака. Такую моду он ввёл ещё в прошлом году – «как на фешенебельных западноевропейских курортах». Вслед за этими дурацкими звуками раздался захлёбывающийся лай Хлюпика: пёсик этой музыки терпеть не мог.
Отлично помню: на завтрак в то утро тётя Лира приготовила яичницу. Когда она всем положила по порции, на сковородке остался ещё один кусок. Она его демонстративно мне добавила.
– Павлик гуляет много, – ехидно пояснила она. – Ему усиленное питание требуется, чтоб перед подружкой не осрамиться.
Валик заржал в тарелку, а дядя Филя перевёл разговор на своё, заветное:
– Мне, Лариса, тоже доппаёк нужен. В жидком виде. По случаю сапёрных работ. Копать-то много придётся.
– Ну, ребята тебе помогут.
– Мне помощи не надо, мне надо, чтобы благодарность была!
– Ладно, выкопаешь – тогда посмотрим. А пока не выкопаешь, не смей к холодильнику подходить. Ишь, чего удумал – с утра ему водку подавай!

Безалкогольные напитки
На стол поставила жена,
И муж, при виде этой пытки,
Вскричал: «Изыди, Сатана!»

Из дальнейшего их разговора я усёк: в последнем номере любимого журнала, в отделе «Советы сельчанам», супруги Бываевы вычитали, что помойная яма, если она расположена близко от жилья, может стать источником инфекции. У них она находилась рядом с домом, – и вот они задумали выкопать новую, где-нибудь подальше. Но ещё не решили, где именно. Сперва хотели копать за огородом, но потом передумали: там совсем близко участок соседки, та обидится, озлится, да и сыровато там; в журнале же рекомендовали выбрать место для этого по возможности сухое.
– А я знаю, где рыть надо! – встрял Валик. – Около двух берёз. Там и от дома недалеко, и место сухое. Там Пауль в прошлом году рябинку посадил, а она засохла. Значит, уж самое сухое место.
– А и вправду место подходящее, – согласился дядя Филя. – Молодец, Валик! Всегда б твоя голова так работала – цены б тебе не было!
– Валик наш ещё покажет себя! – горделиво изрекла тётя Лира. – Он ещё в инженеры выйдет!
– В режиссёры, – поправил её племянник.
Я отправился во времянку, сел на раскладушку и стал читать книгу по поэтике Томашевского. Затем от теории стихосложения мысли мои перешли к практике. Отложив книгу, я начал громко, с чувством декламировать свои стихи, те самые, которые не понравились критику. Нет, совсем не плохие стихи, решил я. Напрасно Эла примкнула к этому критикану! И не пойду я сегодня на Господскую горку!
Приняв это постановление, я взглянул на часы. Было десять минут одиннадцатого.

Тот, кто твёрдое принял решенье,
Не подвластен любовной тоске,
И, простив себе все прегрешенья,
Он шагает вперёд налегке!

Покинув времянку, я направился к дому Бываевых. Тётя Лира и Валик сидели на ступеньках крыльца. Тётя Лира была погружена в чтение «Медицины для всех». Валик держал в одной руке заграничный киножурнал; в другой руке его блестели большие портняжные ножницы. Он вырезал снимки кинокрасоток, чтобы потом наклеить их в свой альбом. Чем меньше одежды было на актрисе, тем больше у неё было шансов быть наклеенной. Здесь же на крылечке возлежал Хлюпик; он сонно и самодовольно жмурился.
– Валик, айда купаться! – пригласил я.
– Неохота, – ответил он. – Я весь в искусстве!
Тут тётя Лира на миг оторвалась от чтения и сказала:
– Павлик, хоть ты бы Филимону Фёдоровичу помог яму-то копать. А то ежели он один всю работу провернёт, так потом за это целые пол-литра требовать станет.
– Слушаюсь! – ответил я и потопал к двум берёзам.
Дядя Филя уже успел кое-что сделать. Квадрат земли примерно два на два метра резко выделялся среди травы. Снятый дёрн штабельком лежал в стороне; там же валялся хилый стволик непривившейся рябинки.
– Дядя Филя, дайте покопать, – попросил я.
– Копай, если не лень, – ответил он и передал мне лопату.
Я по штык вонзил её в суглинистую почву. Работать было приятно. Всё глубже становилась яма, и всё росла горка земли возле неё. И вдруг мне показалось, что из ямы исходит неяркий, лиловатый, ритмично вспыхивающий и погасающий свет. Это, наверно, с неба какие-то отблески, подумал я и взглянул вверх. Но в просветы меж берёзовых ветвей виднелось безоблачное июльское небо.
– На кружку пива наработал, – молвил дядя Филя. – Давай-ка теперь я.
Когда я передал ему лопату, непонятные вспышки сразу же прекратились. Это мне просто почудилось, это из-за того, что я вчера очень много по лесу шлялся, решил я и направился к дому. Тётя Лира и Валик по-прежнему сидели на крыльце.
– И не надоело тебе этих кинотеток вырезать? – поддразнил я Валика.
– Тебя бы такая теточка поманила – семь вёрст бы за ней босиком бежал, – огрызнулся он, показывая мне свежевырезанный снимок грудастой кинозвезды в бикини.
Но мне не нравились такие секс-бомбы. Я вспомнил Элу – её умное, доброе и действительно красивое лицо, её скромную улыбку… Я посмотрел на часы; если пойду быстрым-быстрым шагом, то поспею к Господской горке к одиннадцати. Я торопливо зашагал к калитке. И вдруг вчерашняя обида опять подкатила к сердцу. Я повернул обратно и направился к двум берёзам.
Дядя Филя стоял в яме по пояс и деловито выбрасывал лопатой сыроватую землю. Когда я сказал, что хочу сменить его, он согласился с какой-то поспешностью. Я с остервенением принялся за дело: работой мне хотелось отогнать обидные мысли. Слой сероватого суглинка кончился, лопата с чуть слышным хрустом входила в коричневатую влажную глину, прослоённую песком и мелкими камешками. И опять началось это непонятное мигание; оно стало явственнее и учащеннее. Впрочем, ничего неприятного в нём не было. Но всё-таки странно… Я потёр глаза, посмотрел на небо. Небо как небо.
– У меня в глазах мигает что-то, – признался я дяде Филе.
– И у тебя?! – удивился он. – Я думал, это только у меня. Потому как я вчера лекарств немного переел… Ну, давай я дорою. Теперь уж немного.
Я направился к крыльцу.
– Валик, идём к яме! Там мигание какое-то непонятное.
– Не разыгрывай! – ответил Валик. – Меня лично ни на какое мигание не поймаешь!
– Какое ещё мигание? – недовольно спросила тётя Лира.
Послышался топот. Дядя Филя, волоча за собой лопату, бежал по тропинке. Поравнявшись с нами, он, тяжело дыша, произнёс:
– Там мина или что… Я лопатой на железо наткнулся, а оттуда, из ямы-то, труба какая-то вылезать стала… Не взорвалась бы…
– Если сразу не взорвалась, значит, и не взорвётся, – спокойно сказал Валик. – Пошли смотреть.
Мы с ним не пошли, а побежали. Тётя Лира и дядя Филя последовали за нами, но не столь торопливо.
Из середины ямы медленно и неуклонно выдвигался или, если хотите, вырастал стебель из чешуйчатого тёмно-зелёного металла. Он был толщиной с лыжную палку. Несмотря на полное безветрие, он слегка покачивался. С его чешуек опадали песчинки и комочки глины, причём они казались совсем сухими, хоть на дне ямы уже проступила почвенная вода. Вдруг откуда-то – вероятно, от этого металлического стебля – потянуло удивительно тонким и нежным запахом. В том аромате было что-то успокаивающее и, я бы сказал, проясняющее сознание. Я взглянул на супругов Бываевых, на Валика. На их лицах запечатлелось блаженное удивление – и ни тени испуга. Я тоже не ощущал никакого страха.
– Это не наша техника, – сказал вдруг Валик. – Это совсем не наше.
Таинственная трубка, вытянувшись из ямы примерно до уровня наших плеч, перестала расти. Цвет её изменился на ярко-синий. Вокруг неё обвилась лиловатая световая спираль. Затем из-под земли послышался короткий щелчок, и на конце трубки возник небольшой радужный диск, по краю которого прорезались жёлтые зубчики, похожие на лепестки; они то сокращались, то увеличивались – будто дышали. Потом мы услышали бесстрастный и чистый голос:

«ВНИМАНИЕ!
СЛУШАЙТЕ. ПОНИМАЙТЕ. ЗАПОМИНАЙТЕ.

Прикосновением лопаты к реагирующей трубке вы привели в действие контактную систему автономного агрегата. Агрегат не взрывоопасен, не радиоактивен, безопасен химически, биологически безвреден. Воспринимающая самонаучающаяся система агрегата действует со дня его заложения в грунт, что создало возможность объяснения с вами на вашем языке.
Агрегат заложен в почву вашей планеты научно-экспериментальной экспедицией с планеты (неразборчиво, одни гласные) четыреста пятьдесят восемь тысяч сто тридцать шесть лет сто сорок пять суток одиннадцать часов девятнадцать минут тридцать две секунды тому назад по земному времени. Глубина заложения, с учётом последующих наслоений, программирована на обнаружение агрегата разумными существами, владеющими металлическими орудиями труда.
В агрегате хранится сосуд с жидкостью, которую следует разделить на шесть равных доз и принять внутрь шести обитателям вашей планеты. Одна доза экстракта даёт возможность живому млекопитающему, вне зависимости от его роста и веса, прожить один миллион лет, не более. От ядов, инфекций, катастроф, физических и психических травм экстракт не предохраняет. На пожилых омолаживающего действия не оказывает, фиксируя их в том возрасте, когда они приняли дозу. Принявшие экстракт в молодом возрасте, дожив до зрелого, стабилизируются и далее не стареют. По наследственности свойства экстракта не передаются.
Приём экстракта не накладывает на долгожителей никаких моральных, юридических, практических обязательств по отношению к иномирянам. Право распределения экстракта принадлежит тому, кто первым коснулся металлом реагирующей трубки. Экстракт следует принять внутрь не позже сорока семи минут двадцати трёх секунд после извлечения сосуда из супергерметического контейнера. Ждите появления агрегата».

Голос умолк. Радужный диск погас. Трубка стала быстро укорачиваться, уходя вглубь, затем скрылась под комками глины. Мы стояли и молчали. Суть дела дошла до всех, и текст мы все четверо запомнили назубок; даже сейчас помню дословно. Не сомневаюсь, что тут имело место и какое-то особое воздействие агрегата на наши центры памяти.
– И ведь это не розыгрыш! – прервал молчание Валик. – Спасибо вам, родные инопланетники!
– Значит, всех соседей переживём. Сподобились!.. – задумчиво произнесла тётя Лира.
– Всю жизнь мне не фартило, зато теперь во какой фарт попёр! – глухим, прерывающимся голосом сказал дядя Филя. – Только бы не упустить…
– Но теперь уж, Филимон, от зелья своего воздерживайся! – вмешалась тётя Лира, – Слыхал: «…от ядов не предохраняет!» Теперь раз в сто лет будешь выпивать, в день рождения. А так – ни стопочки, ни рюмочки!
Из-под земли послышался глухой гул. Почва под ногами у нас заколебалась. Дно ямы набухло, вспучилось, как волдырь, потом этот волдырь прорвался, и из глубины стал вырастать чешуйчатый металлический баллон, закруглённый на конце. Затем показались короткие лапы из того же металла – лапы, торопливо роющие землю. Чудище перевалило через борт ямы и, осыпая вниз комья земли, выползло на лужайку. Теперь оно неподвижно стояло на своих шести парах конечностей. Длина его составляла метра два, высота – сантиметров семьдесят. По телу его пробегали светящиеся радужные спирали. Их вращение всё убыстрялось, и вдруг все шесть пар цепких лап пришли в движение, причём три пары как бы пытались шагать в одну сторону, а три остальные – в другую. Вследствие равновесия сил агрегат оставался на месте, только весь дрожал. Затем в середине его возник поясок зеленоватого огня – и вот чудище распалось на две части, конечности его замерли. На траву вывалился прозрачный цилиндр размером с ведро, наполненный какой-то студенистой массой. Сквозь эту массу виднелись очертания синего сосуда конусообразной формы.
– Непонятная укупорка, – проворчал дядя Филя и, нагнувшись, осторожно постучал по прозрачному цилиндру согнутым пальцем. Послышался глухой звук.
– Надо вскрывать! Время-то бежит! – прошептал Валик. Вспомнив, что в руке у него ножницы, он с силой ударил ими по посудине. Они отскочили от оболочки с железным взвизгом, не оставив на ней и царапины.
– Постойте, а что, если нажать вот на это красное пятнышко, – предложил я.
Валик приложил палец к красному кружку у основания цилиндра. В тот же миг по контейнеру пошли трещины, он распался, и на траву вывалилась студенистая масса. И студень этот, и осколки цилиндра начали испаряться у нас на глазах. Дядя Филя расстегнул пуговки на правом рукаве ковбойки, натянул рукав на ладонь, осторожно поднял синий сосуд ёмкостью с литр. На узкой его части виднелась риска, а у самой вершины конуса алел чёткий кружок.
– Всё понятно! – заявил дядя Филя. – Лариса, Валентин, пошли в дом! – В голосе его послышались резкие, не то командные, не то собственнические нотки. Раньше он никогда так не разговаривал.
– Постой, Филимон! – встрепенулась тётя Лира. – Надо бы всю эту механику убрать, а то разговоры в посёлке пойдут. Хорошо бы всё это в яму обратно…
Но прятать эту механику не потребовалось. Внезапно и бесшумно обе части чудища вновь сдвинулись вплотную, и сразу же агрегат охватило огнём.
– Во! Само себя жгет! – радостно прошептал дядя Филя. – До чего же культурно они это придумали!.. Ты, Павел, последи, чтоб от него чего-нибудь тут не загорелось.
Они направились к дому. Впереди осторожно, будто по льду ступая, шёл дядя Филя, держа в далеко вытянутой руке синий сосуд. За ним шагала тётя Лира. Валик замыкал шествие. На меня они даже не оглянулись.
Агрегат пылал густым пламенем. Слышались треск и хруст. Корежилась оболочка, какие-то бесчисленные разноцветные кубики и призмочки вываливались на траву и уничтожались огнём. Пламя, взмётываясь, обволакивало нижние ветви берёзы. Но странно: листья на ветвях не сгорали, даже не желтели.
Я подошёл к огню совсем близко. От него не веяло жаром. Тогда я сунул руку прямо в пламя – и озноб пробежал у меня по спине. Пламя не жгло, даже не грело. Оно было холодное – будто я сунул руку в окошко сырого подвала.

XVIII

Агрегат сгорел. Ни пепла, ни золы не осталось, и даже трава не изменила своего цвета. Только там, где топтались лапы чудища, на дёрне виднелись тёмные порезы и рваные вмятины.
И ведь всё это не во сне, думал я. Это не бред, не коллективный психоз. Это наяву, наяву!.. Сейчас там идёт делёжка бессмертия; ведь миллион лет – это почти бессмертие… Ну, три дозы ясно кому – дяде Филе, тёте Лире, Валику. Родители Валика выпадают из игры – они в дальней поездке. Значит, свободные дозы будут даны Гладиковым, мужу и жене. Они живут через три участка, они очень дружат с Бываевыми. А может быть, дядя Филя выскажется в пользу других кандидатов на бессмертие – он очень уважает Колю Рамушева и его жену Валю; они живут через пять домов… А может быть… Я перебирал возможные кандидатуры, порой включая и себя. Ещё я размышлял о том, почему иномиряне дали такой жёсткий срок для приёма экстракта. Наверно, для того, чтобы бессмертие досталось тем, кто имеет непосредственное отношение к нашедшему агрегат? Несомненно, это эксперимент. Через сколько-то времени они вновь посетят Землю и проверят результаты. Если опыт окажется удачным, они дадут бессмертие всем людям.
Я вздрогнул, услышав чьи-то шаги. Потом вижу – ко мне Валик приближается.
– А бандура эта, значит, сгорела? – спросил он нервным шёпотом. – Это хорошо!.. Пауль, тебя в дом зовут. Потопали.
– Ты уже обессмертился? – спросил я на ходу.
– Омильонился! Всё в норме!.. И ты сейчас омильонишься: это бабуся насчёт тебя такую заботу проявила… А синяя посудина эта, как только мы из неё жидкость вылили, сразу пропала, в туман превратилась. Никаких доказательств. Засеки это на ум!
Супруги Бываевы сидели возле круглого стола в той комнате, что рядом с кухней. Занавеска на окне была задёрнута для секретности. Стол, как сейчас помню, накрыт был холщовой скатертью с вышитыми на ней розами и бабочками – работа тёти Лиры. Шесть гранёных кефирных стаканов стояли на столе: три пустых и три – наполненных вишнёво-красной жидкостью.
– Павлик! – обратилась ко мне тётя Лира тревожным голосом. – Павлик, мы решили дать тебе выпить этого самого… Чтоб не постороннему кому, а своему, понимаешь? И одна к тебе просьба: молчи об этом деле!
– Твоё дело, Павлюга, выпить – и молчать. Понял? – строго произнёс дядя Филя.
– Учти, Пауль, если раньше времени начнёшь болтать, тебя просто за психа сочтут. Не поверят! – добавил Валик.
– А поверят – так ещё хуже, – вмешался дядя Филя. – Нынче доцентов всяких развелось – что собак нерезаных, все около науки кормятся. Затаскают они нас по разным комиссиям. Ещё и дело пришить могут, что я не так распределил это лекарство. А чем я докажу?! Квитанций-то на руках нет.
– Опять же Филимону Фёдоровичу на пенсию скоро выходить, – испуганно зашептала тётя Лира. – А если пойдёт о нём вредный слушок, что ему миллион лет жить, то в райсобесе засомневаться могут, давать ли ему пенсию.
– У дедули есть полный шанец без пенсии остаться, – подтвердил Валик.
– Значит, договорились? – просительно произнесла тётя Лира. – А теперь пей, Павлик, пей!
И она подала мне стакан.
От густой влаги тянуло таинственной свежестью. Вереница мыслей промчалась в моём уме. Мелькнула догадка: через сверхдолгожительство я обрету всемирное поэтическое величие. Волны будущей славы к моим подступили стопам, зазвенели, запели, заплескались в гранит пьедестала. Я ведь стану великим, бессмертным я стану в веках! Современных поэтов я оставлю навек в дураках! Я всех классиков мира, всех живых и лежащих в гробу, всех грядущих пиитов своим творчеством перешибу! Будет книгам моим обеспечен миллионный тираж! Я куплю себе «Волгу», построю бетонный гараж! Будут критики-гады у ног пресмыкаться моих! Всем красавицам мира я буду желанный жених! Моим именем будут называть острова, корабли! С моим профилем будут чеканить песеты, рубли! Буду я ещё бодрым, ещё не в преклонных годах, – и уж мне монументы воздвигнут во всех городах!..
Я выпил стакан до дна и ощутил привкус прохлады и лёгкой горечи. Через мгновение ощущение это прошло.
– В нашем полку прибыло! – заявил дядя Филя.
– А кому остальные две дозы? – спросил я. – Рамушевым, наверно?
– Нет, не подходят они для такого дела. Раззвонят на весь свет, – сухо ответил дядя Филя.
– Одну порцию тогда, верно, соседке дадите, Мармаевой? – стал выпытывать я.
– Людка Мармаева не подходит, – возразила тётя Лира. – Она почём зря своих кур в наш огород допускает, сколько раз я ей говорила… Дай ей этого лекарства, а потом миллион лет мучайся из-за её кур! Да и болтать она любит, язык без костей… Тут Валентин один совет дал…
– И опять повторяю: одну дозу надо дать Хлюпику! – решительно заявил Валик. – Сейчас ему пять лет, а собаки в среднем живут до двенадцати. Через десять-пятнадцать лет действие экстракта будет доказано на живом ходячем факте. Сейчас нам нет смысла шуметь о своём долгожительстве, но в будущем оно нам ой какую службу сослужит! Мы все великими людьми станем.
– Во головизна-то у Валика работает! – восхитился дядя Филя. – Мы все великими будем, а Хлюпик наш ходячим фактом будет – с хвостом!
– Жаль на собачонку экстракт тратить, – высказался я.
– Павлик, если мы тебе такую милость оказали, жизнь вечную-бесконечную бесплатно выдали, так ты не думай, что наши дела имеешь право решать, – обиделась тётя Лира. – Я, может, давно уж мечтаю, чтоб Хлюпик за свою честность никогда не помирал.
Любимчик её был тут как тут. Слыша, что упоминают его имя, он вылез из-под стола, разлёгся посреди комнаты и притворно зевнул. Потом подошёл к хозяюшке и требовательно тявкнул.
– Чует, умница, что о нём разговор! Всё-то Хлюпик понимает! – заумилялась тётя Лира. Затем принесла из кухни чистую тарелку, поставила её на пол и вылила в неё содержимое одного из стаканов. – Пей, Хлюпик! Пей, ангельчик честный!
Пёсик неторопливо, без жадности начал лакать инопланетную жидкость. Опустошив тарелку, он благодарно икнул.
– А шестую дозу кому? – спросил я. Ответом было неловкое молчание. Потом дядя Филя, потупясь, произнёс:
– Не стоит нам этим питьём с чужими людьми делиться. Подведут. Нельзя нам счастье своё упускать.
– Фроське надо дать, – предложил Валик. – Тогда у нас два живых документа будут: собака и кошка.
– А и верно, чем Фроська хуже Хлюпика, – согласился дядя Филя. – Сколько она мышей-то переловит за миллион лет! Не счесть!.. Лариса, покличь-ка её.
Тётя Лира прошла сквозь кухню на крыльцо и стала кликать:
– Фроська! Фроська! Фроська! Кушать подано!
Потом вернулась в комнату и заявила:
– Опять она шляется где-то, шлындра несчастная!.. Ну, кошка, через блудность свою потеряла ты жизнь вечную!
Время шло, а шестой стакан всё стоял на столе. Наконец дядя Филя предложил дать эту дозу поросёнку – пусть и он у нас будет долгожитель, про запас. И тётя Лира отнесла стакан в сарайчик.
– Ну как? – спросил её Валик, когда она вернулась. – Приемлет он вечность?
– Налила ему в корытце – он сразу и вылакал.

Талантами не обладая,
С копыт не стряхивая грязь,
При жизни ты, свинья младая,
В бессмертье лихо вознеслась!

– Теперь нас, значит, шестеро, – подытожил дядя Филя.

XIX

Я вышел из дома.
Всё в мире было по-прежнему и всё на своих местах. Картофельные грядки, деревья, времянка, сарайчик – всё обыкновенное, настоящее. И на небе та же лёгкая, не предвещающая дождя дымка. Я посмотрел на часы и удивился, даже испугался: лишь час с небольшим прошло той минуты, когда из-под земли вылез чешуйчатый агрегат.
Надо обдумать всё это, переварить в покое, подумал я и открыл калитку. Пройдя по улице посёлка, свернул на неширокую, поросшую сорной травой грунтовую дорогу и долго шёл по ней; я знал, что она ведёт к кладбищу. Вскоре на взгорье показалась красная кирпичная церквушка с одноярусной колокольней. Дойдя до погоста, ничем не ограждённого, я долго глядел на сбегающие в низинку покосившиеся кресты. «Пчёлы не жалят мёртвых», – всплыла в памяти вычитанная где-то фраза. А меня пчёлы будут жалить миллион лет. Люди будут рождаться и умирать, умирать, умирать, и Эла тоже умрёт, а я буду жить, жить, жить, жить… Мною овладело смутное чувство вины.
– Я не виноват перед вами, – произнёс я вслух, обращаясь к ушедшим. – Я не виноват. Всё произошло слишком быстро.
Когда я вернулся в Филаретово, то первым, кого увидал у дома Бываевых, был Валентин. Он подкачивал камеру своего велосипеда; к багажнику он успел приторочить объёмистую корзину. Валик весело поведал мне, что едет на станцию Пронино, там неплохой привокзальный буфет. Бываевы решили чин-чинарем отметить сегодняшнее событие. Тётя Лира отвалила на это мероприятие свои похоронные («смерётные») деньги.
– У тебя в передней вилке трещина, – напомнил я ему, – возьми велик у Рамушевых, на этом ты рискуешь сломать себе шею.
– Э, всё равно, – отмахнулся он. – Авось целым вернусь. – Прикосновение к вечности не сделало его более осторожным.
– Может, пешком вместе сходим в Пронино? – предложил я. – Я тебе помогу покупки нести.
– Не, подмоги не треба… И вообще никакой помощи мне теперь не надо. Ты, Пауль, можешь прекратить своё шефство надо мной в смысле грамматики. Окунусь на второй год – не беда, потом наверстаю. У меня теперь впереди вагон времени. И даже не вагон, а чёрт знает сколько составов.
В этот момент из окна выглянула тётя Лира.
– Павлик, в одиннадцать вечера приходи! Никуда не пропадай смотри! Будем отмечать!
– Но почему в такое позднее время? – удивился я.
– Раньше нельзя. Вдруг соседи зайдут или кто. А в одиннадцать все уже спят в посёлке.

XX

В назначенный час я постучался в дверь Бываевых. Послышались осторожные шаги. Тётя Лира наигранно сонным голосом, не отодвигая засова, тихо спросила:
– Кто там? Мы уже спать легли.
Я назвался, и она сразу впустила меня. Потом выглянула за дверь и, убедившись, что никого поблизости нет, что никто не видел моего прихода, снова закрыла её на засов.
В комнате глазам моим предстал Стол. На нём стояло несколько бутылок шампанского, а посерёдке красовался торт. Стеклянные вазочки были заполнены конфетами «Каракум», «Белочка», «Элегия» и «Муза». Остальная поверхность скатерти была буквально вымощена тарелками и тарелочками со всякой снедью. Тут хватило бы на десятерых, а нас было только четверо, не считая Хлюпика. Пёсик с голубым бантом на шее – по случаю праздника – важно возлежал на сундуке. Он был уже сыт по горло.
– Богато! – сказал я, садясь за стол. – Чего только нет! Даже кальмары в банке!
– Икры нет, Павлик, – с лицемерно хозяйской скромностью посетовала тётя Лира. – Икры, вот чего нам не хватает.
– И до икры доживём! Главное теперь – не теряться! – бодро изрёк дядя Филя и, подмигнув супруге, принялся открывать шампанское.
Но дело не пошло – всю жизнь он имел дело с иной укупоркой. За бутылку взялся Валик. Он долго возился, наконец пробка выстрелила в стену и рикошетировала в Хлюпика. Тот презрительно поморщился.
– Так жили миллионеры! – воскликнул Валентин, разливая вино в стаканы. – Ведь мы теперь миллионеры!
– Ну, чокнемся за вечное здоровье! – провозгласил дядя Филя. – Чур, до дна.
Мы сдвинули стаканы, выпили. Дядя Филя крякнул, но кряк получился какой-то неубедительный.
– Градусенков мало, – буркнул он, наливая себе по второй.
– Смотри, дедуля, не надерись. Шампанское – опасное вино, – полушутя предупредил Валик, откупоривая новую бутылку.
– Не указывай! Молод, чтоб учить меня!
– Сейчас молод, а через тысячелетье мы с тобой почти уравняемся, – отпарировал Валентин. – Тебе будет тысяча пятьдесят девять, а мне – тысяча восемнадцать.
– А ведь верно! Вот это да – уравняемся! – изумлённо произнёс дядя Филя и, опережая остальных, опрокинул в себя очередной стакан.
Тётя Лира пила и ела молча, ошеломлённая значительностью события. И вдруг заплакала, стала жаловаться сквозь слёзы:
– Поздно лекарство это пришло… Молодости-то через него не вернуть, всю жизнь вековечную старенькой прохожу…
– Веселья мало! – закричал захмелевший дядя Филя. – Заведу-ка я свои пластиночки.
Когда-то, работая в пункте по скупке утиля, он отобрал несколько заигранных, но совершенно целых пластинок. Он очень берёг их. И вот теперь включил электропроигрыватель, поставил на него диск. Игла долго вслепую брела по какому-то шумному тёмному коридору. Наконец выделилась мелодия, прорезался голос певца: «Ночью, ночью в знойной Аргентине…»
– И в Аргентине побываем! Не унывай, Ларка! – воскликнул Филимон Фёдорович.
– Теперь это вполне реально, – подтвердил Валик. – Аргентина от нас не уйдёт.
– Бомбоубежище надо копать – вот что надо в первую очередь! – испуганно объявила тётя Лира. Довоенная пластинка напомнила ей войну.
– Права ты, умница моя! – умилённо согласился дядя Филя. – Оно, конечно, войны, может, и не будет, – а мы в бомбоубежище нашем картошку хранить будем. Нам теперь хозяйство с умом вести надо! С умом!

Человек был наг рождён,
Жил без интереса, –
А теперь он награждён
Радостью прогресса!

Тем временем Валик выдвинул ящик комода и, покопавшись там, вытащил отрез холста и похоронные туфли тёти Лиры. Обмотавшись холстиной и переобувшись в эти самые тапочки, он принялся отплясывать нечто вроде шейка. Картонная подошва от левой туфли сразу оторвалась, а он знай пляшет.
– Ой, озорник! – захохотала тётя Лира. – Гляди, совсем стопчешь!
– Тебе, бабуля, эти шлёпанцы теперь ни к чему! Теперь ты миллионерша! – крикнул Валентин, убыстряя темп. Хлюпик спрыгнул с сундука и с лаем стал прыгать вокруг танцора. И вдруг, поджав хвост, забился под стол, умолк.
– А может, зря мы микстуру эту приняли, – высказалась тётя Лира. – Жили бы, как все, и померли бы, как все… Грех мы перед людьми на души взяли.
И она снова заплакала. Но потом начала смеяться. Она была уже сильно под хмельком. Вскоре я незаметно покинул пир, пошёл во времянку и там уснул. И приснился мне сон. На этот раз в нём архитектуры почти и не было.
Погожим летним днём иду я по родной Большой Зелениной. Иду просто так, прогуливаюсь в порядке самообслуживания. Шагаю скромно, глаз на девушек не пялю, размышляю о чём-то умозрительном. Но невольно замечаю, как встречные прохожие оживляются при виде меня, как неожиданная радость озаряет их лица. А те, которые по двое идут, начинают перешёптываться: «Это сам Глобальный! И ведь ничуть не гордый, совсем не кичится своей кипучей славой!» Мамаша какая-то симпатичная шепчет своей дочке: «Люся, запомни этот текущий момент на всю жизнь: перед нами – сам Глобальный!» Вдруг, завизжав тормозами, останавливается белая свадебная «Волга» – с лентами, с двумя кольцами на крыше. Жених в аккуратном костюме, невеста в нейлоновой фате выскакивают, кидаются ко мне, объятые счастливой паникой: «Благословите нас, Глобальный!» Я благородно, без сексуального подтекста, одариваю обаятельную невесту культурным братским поцелуем.

Все проспекты и бездорожья,
Все луга, и поля, и лес,
Вся природа – твоё подножье,
Ты – царица земных чудес!

Осчастливленная пара едет дальше, а я, под аккомпанемент восторженных шепотов и возгласов, вступаю на мост – и вдруг я на Крестовском острове, на стадионе. Там уже минут двадцать идёт футбольный матч «Зенит» – киевское «Динамо». Все скамьи заняты, утрамбованы болельщиками; не то что яблоку – маковому зёрнышку упасть некуда. Но билетёрша узнаёт меня: «О, нет меры счастью! Нас посетил Глобальный!» Она ведёт меня на трибуну, спрессованные болельщики размыкаются, выделяют мне место. Я сажусь и спрашиваю соседей, какой счёт. «Два один в пользу „Зенита“!» – торопливо хором отвечают мне. «Это хорошо!» – говорю я. По рядам проносится шёпот: «Это он! Сам Глобальный! Он сказал: „Это хорошо!“ Радость-то для нас какая!» Теперь сто две тысячи зрителей смотрят уже не на футбольное поле, а на меня. Раздаётся бешеный гром аплодисментов, футболисты в недоумении: они сначала подумали, что это им за что-то хлопают. Но вот и до них дошло-доехало, кто здесь сегодня виновник торжества. Они прерывают игру – тут уж не до мяча – и присоединяются к аплодирующим. «Хо-тим сти-хов! Хо-тим сти-хов!» – начинает скандировать весь стадион. Вратари соревновавшихся команд покидают свои посты, идут ко мне, под руки выводят меня на середину поля. «Прочтите что-нибудь оптимистическое!» – шепчет мне на ухо один из голкиперов. В благоговейной тишине слышится мой голос, звучат проникновенные строки:

Бык больше не пойдёт на луг,
В быка добавлен перец, лук…
Я ем убитого быка –
Ведь я ещё живой пока!

И вдруг нет футбольного поля, нет стадиона. Я стою на невысоком беломраморном пьедестале посреди огромной площади, обрамлённой модерновыми высотными зданиями. Я стою на пьедестале – но я не статуя: этот постамент воздвигли мне при жизни моей. По выходным я прихожу сюда, чтобы лично общаться с почитателями моего таланта. Площадь кишит народом. Здесь и мои современники по перу, и классики всех времён и народов, и читатели изо всех стран и континентов. У каждого в руке – книга моих стихов. Сегодня я даю автографы. Подходит Пушкин, протягивает мне свежее издание моих стихов и поэм. «Великому – от равного», – делаю я уважительную надпись на титульном листе и расписываюсь. Александр Сергеевич очень доволен, улыбается. Потом ещё некоторым отечественным классикам даю надписи, но этим уже построже. Вдруг подкатывается ко мне изящная экскурсоводица. У неё слёзная мольба: хочет, чтобы я обслужил вне очереди группу интуристов, которые явились в Ленинград специально для того, чтобы заиметь моя автографы. «Что ж, если широкая публика не возражает, я согласен», – отвечаю я. Иностранные гости выстраиваются в отдельную очередь, и я даю свои автографы Гомеру, Данте, Шекспиру и некоторым другим. Затем произношу для них краткий спич, в котором призываю их повышать качественность творческой продукции, не жалея на то труда, времени и даже жизни – одним словом, работать на совесть.

Не выполнив плана по ловле мышей,
К русалкам отправился кот, –
И ветер, рыдая среди камышей,
Поэта к работе зовёт!

Интуристы, тайком утирая слёзы, садятся в комфортабельный автобус и уезжают, а я продолжаю подписывать свои книги читателям. Тут вижу – Шефнер ко мне подходит. Старый уже, в очках. И притом – под градусом. Видать, из зависти выпил. «Перешиб я вас, Вадим Сергеевич! Ох как перешиб! – говорю ему. – Автограф-то дам, рука не отсохнет, но на близкое знакомство не напрашивайтесь».

Человек ты, или ангел,
Или нильский крокодил –
Мне плевать, в каком ты ранге,
Лишь бы в гости не ходил.

XXI

Проснулся я не потому, что выспался, а от головной боли. С тоской подумал, что нужно одеваться, и вдруг обнаружил, что лежу на раскладухе одетым. Тогда я перевернулся на другой бок, лицом к стене. Вставать не хотелось.

На правах живого классика
Подремлю ещё полчасика;
На правах живого гения
Буду спать без пробуждения.

Потом мне пить очень захотелось. Я поднялся, направился к дому Бываевых.
Валентин сидел на крыльце, крутил транзистор. Какая-то похожая на икоту музыка выдавливалась из чёрного ящичка. Глаза у Валика были осоловелые.
– Начинаются дни золотые, начинаются будни миллионеров! – объявил он. – Бабуля спит без задних, перебрала малость. А у дедули сильный перебор, он ведь вчера и водки втихаря хватил. Сейчас он приземлился у исторической ямы, харч в неё мечет… Надо бы проверить, как у него там дела.
Мы направились к двум берёзам. Дядя Филя лежал, свесив голову в яму. Он дёргался и стонал. Его рвало.

Звук ножниц и ножей
Ты слышишь в слове «жисть».
Чтоб не было хужей –
Ты с водкой раздружись!

Мы пошли обратно, к дому. Сели на крыльцо, и Валик, выключив транзистор, спросил меня:
– О чём призадумался, Пауль? О планах на будущее в разрезе миллионнолетней жизни?
– Тут есть о чём призадуматься, – ответил я. – Например, о взаимоотношениях с некоторыми людьми.
– Это ты об Эле? – с ехидной догадливостью подхватил Валик. – Бессмертный жених и смертная невеста.
– Ну, какие мы жених и невеста…
– Это я так сказал, с бухты-барахты. Но прошлым летом ты к ней очень клеился… Знаешь, если бы я любил какую-нибудь девушку по-настоящему, я бы этого инопланетного зелья пить не стал. Но я ещё ни в одну не влюбился. Мне просто с ними везёт. Сплошная инфляция.
Действительно, с девушками Валентину везло. Я только не мог понять, чего хорошего они в нём находят.
Через полчаса, напившись чаю, с посвежевшей головой вышел я из дому и направился в сторону Ново-Ольховки. И как-то незаметно для самого себя дошёл до дачи, где жила Эла. Она оказались дома.
– Почему ты не пришёл вчера на Господскую горку? – спросила она.
– Я думал – ты не придёшь, – неуверенно выдавил я из себя.
– Ладно, давай зачеркнём распри и раздоры. Пойдём бродить.
Мы вышли на улицу, потом свернули на полевую дорогу, потом пошли в лес. Долго шагали молча: я из-за того, что с мыслями собраться не мог, а Эла, наверно, просто потому, что не хотела нарушать лесную тишину. Затем у нас прорезался серьёзный разговор.
Э л а.  Не пора ли прервать молчание?
Я.  Хочешь, я задам тебе психологический тест в виде сказки?
Э л а.  Вычитал где-нибудь? Теперь кругом тесты и тесты… Ну, я согласна.
Я.  В одном королевстве жил престарелый король и с ним – королева. Это были неплохие люди. Всё в их жизни шло в общем-то нормально, но их угнетало сознание, что каждый день, даже удачный, приближает их к смерти. Придворный главврач пичкал их всякими лекарствами для продления жизни, но они отлично понимали, что когда-нибудь их всё равно обуют в белые тапочки. Но вот однажды королевская чета в сопровождении наследного принца и большой свиты отправилась в дальний лес на охоту…
Э л а.  Поймала! Сперва ты сказал, что они неплохие люди, а теперь говоришь – отправились на охоту. Хорошие люди не станут охотиться для собственного удовольствия.
Я.  Конечно, любительская охота – это разрешённый законом садизм.

У двуногого двустволка,
Он убьёт и лань, и волка,
Он убьёт любую птицу,
Чтоб не смела шевелиться.

Но сами король с королевой этим делом не занимались, это их челядь стреляла в зверей. А королевской чете это был просто предлог для верховой прогулки. И вот в лесу они вместе с наследным принцем незаметно отделились от свиты, чтобы побеседовать о своих династических делах. Постепенно кони завезли их в глухую чащобу. Они очутились на полянке, где стояла ветхая избушка. Из неё вышел старый мудрый кудесник…
Э л а.  Любимец богов?
Я.  Может – богов, а может – наоборот. Этот колдун заявил королю и королеве: «Вы явились как раз вовремя. Ваши тайные желания будут исполнены. У меня имеется в наличии пять волшебных яблок. Они доставлены мне с неба. Живое существо, съевшее яблоко, становится бессмертным. Вот вам эти фрукты – их надо съесть не позже получаса, иначе они не окажут действия». И тогда король, королева и принц немедленно слопали по яблоку. Четвёртое королева скормила своему любимому коню.
Э л а.  А пятое?
Я.  Пятое король хотел дать своему коню. Но в этот миг на поляну вышел один молодой поселянин. Он спешил в одно лесное селение к своей невесте. Вернее сказать, она ещё не была его невестой, но он, как в старину говорили, ухаживал за ней и собирался предложить ей руку и сердце. Пятое яблоко было вручено ему. Он не мог долго раздумывать, он его съел – и обессмертился. Всё.
Э л а.  Довольно-таки мутная байка.
Я.  Тест заключается в том, что испытуемый должен продолжить эту историю и дать оценку каждому действующему лицу. Кто здесь выиграл и кто проиграл?
Э л а.  Кудесник себе не взял яблока. Значит, он мог обессмертиться – и не захотел?
Я.  Да, выходит, что так. Но это лежит за пределами теста, это к делу не относится.
Э л а.  Нет, относится! Он был мудрый, а яблока себе не взял. Значит, он знал, что яблоки эти никому не принесут счастья.
Я.  Но ведь бессмертие – это уже само по себе счастье!
Э л а.  Нет! Бессмертны должны быть или все люди на свете, или никто на свете. Я бы вовсе не хотела быть бессмертной, зная, что все кругом смертны. Мне было бы просто стыдно и неприятно… И потом – ты помнишь этих несчастных вечных людей у Свифта… Струдберги, что ли?..
Я.  Но у него они не по своей воле…
Э л а.  А когда по своей воле, как эти твои дурацкие короли и королевы и всякие там принцы, – это ещё хуже. Ведь никакие царства не вечны, и их в конце концов прогонят с престола и даже без пенсии. А принц, из-за того что его родители бессмертны, никогда не вступит на престол. И выиграл во всей этой истории один только конь. Да и то… Ведь это только люди знают заранее, что они умрут. Коню его бессмертие – не в коня корм.
Я.  Постой, а об этом поселянине ты ничего не сказала. Он ведь тоже обессмертился.
Э л а.  Ты говоришь, он знал, что яблоко это необыкновенное?
Я.  Вообще-то ему сказали… Но у него не было времени на размышления.
Э л а.  А когда он начал жевать это яблоко, он не подумал, что невеста его останется смертной? Что он будет всё такой же, а она будет стареть у него на глазах?! Хорош гусь!
Я.  Я же тебе говорю, что всё очень быстро произошло. Уже потом до него дошло, что он, может быть, не очень-то хорошо поступил по отношению к ней.
Э л а.  Он поступил как подонок! Это даже хуже, чем измена с другой женщиной. То измена по любви или по легкомыслию, а это просто измена, предательство… Но хватит этих тестов. Ты скажи мне, что с тобой-то творится? Ты в чём-то изменился, а в чём – не пойму.
Но что я мог сказать ей после этого разговора? Я перевёл беседу на какую-то мелкую тему. Эла, ожидая чего-то более серьёзного, обиделась, замолчала.

Есть молчание согласья,
Праздничная тишина;
Есть молчанье поопасней,
Есть молчание – война.

С этого дня трещинка отчуждения возникла между нами – и всё ширилась, ширилась…

XXII

За ужином все мы, за исключением дяди Фили, сидели присмиревшие, погружённые в свои мысли. Привыкали к новой жизни. Да и похмелье сказывалось, в особенности на тёте Лире: вид у неё был кислый. Зато муженёк её высоко держал знамя миллионера – пошучивал, строил монументальные планы; он успел опохмелиться из потайных своих запасов.
– Сколько Хлюпик людей-то перекусает за миллион лет! – воскликнул он вроде бы ни к селу ни к городу. – Не счесть! Десять дивизий!
– На поводке его теперь надо держать, чтоб не выбегал на улицу, – высказалась тётя Лира. – А то кто-нибудь возьмёт да пристукнет.
– Купим, купим поводок, Лариса! – заверил дядя Филя. – Сперва кожаный, а там, глядишь, и до золотой цепочки дело дойдёт… Мы, будь уверена, не только по годам, а и по деньгам в миллионеры выйдем!.. И пора думать нам о каменном доме. Не годится нам в деревянном жить по нашему-то нынешнему званию.
– С каких шишей каменный-то построишь? – хмуро возразила жена.
– Экономить будем, копить будем. Временно во времянке поживём, а сюда дачников пустим. Сперва пожмемся – зато потом развернёмся. Времени у нас впереди много.
– Ой, умирать-то как будет страшно, миллион лет проживши… За тысячу лет до смерти дрожать начнём, – вздохнула тётя Лира. – Уж и не знаю, добрый ли мы подарок получили.
– Оставь эти разговорчики, – одёрнул её дядя Филя. – Другая бы от радости плясала, а ты ноешь.
– Ладно, ладно, не буду… Пойду поросёнка покормлю.
– Вот это дело. За Хлюпиком и поросёнком теперь особый уход нужен. И к ветеринару надо их сводить, зарегистрировать возраст. Сейчас мы о своём долгожительстве помалкивать будем, а потом, когда нужно, всему миру объявимся. И в доказательство учёным вечную собаку покажем…
– И вечную свинью подложим, – вмешался Валик. – Но имя дать надо. А то «поросёнок» да «поросёнок», а ведь он наш товарищ по бессмертию.
– Прав ты, Валик, прав! – согласился дядя Филя. – И ведь свиньи – они умные, они в цирке-то что вытворяют – буквы узнают! А наш-то за такие годы ума наберётся – извини-подвинься!
– Ему нужно создать культурные условия: трансляцию в сарайчик провести, азбуку там повесить… – не то в шутку, не то всерьёз высказался Валентин. – За миллион лет он, может, доцентом станет, до докторской степени дохрюкается. Ему надо международное имя дать. Например – Антуан. Его крестить надо.
– Это уж богохульство будет. В Бога не верю, но богохульства на своей жилплощади не допущу, – твёрдо заявил дядя Филя.
– А мы не по-церковному, а по-морскому, как корабли крестят. Бутылку шампанского о нос разбивают – и корабль окрещён.
– Нет, не позволю! Так и убить животное можно. И посуду бить не годится. Посуду уважать надо!
В эту минуту Хлюпик, спокойно лежавший на полу, вдруг залился лаем и, опустив хвост, кинулся к двери. Учуял, что кто-то идёт.
Мы все вышли из дома. От калитки к крыльцу шагала почтальонша тётя Наташа. Что-то насторожённое, замкнутое угадывалось в её лице и даже в походке.
– Срочная телеграмма, – сказала она. – Плохая.
В телеграмме сообщалось, что мать и отец Валика погибли на станции Поныри вследствие несчастного случая. Позже выяснилось, что смерть их была и случайна, и нелепа: они, перебегая через запасный путь, попали под маневровый локомотив. Оба были трезвы; они вообще спиртного в рот не брали.
Горе Валентина описывать не стану. Скажу одно: не будь он долгожителем, он бы легче перенёс несчастье. Людям свойственно выискивать причинные связи даже между событиями, которые меж собой никак не связаны: Валик решил, что смерть родителей – это отместка судьбы ему за то, что он стал миллионером. И это надломило его, исковеркало его характер.

* * *

В недалёком будущем и меня ждала беда. И виновником её стал я сам, тут уж не отвертишься.
Когда я вернулся из Филаретова в Питер, я несколько дней ходил и думал: с одной стороны, Бываевы дали мне выпить экстракт именно в расчёте на моё молчание, но, с другой стороны, не грешно ли утаивать от матери такое важное событие? Наконец решился. Взяв с матери клятву, что никто на свете не узнает от неё того, что я ей открою, я рассказал всё.
Странное действие произвёл на неё мой рассказ. Она, кажется, даже не очень удивилась, только побледнела и тихо сказала:
– Я всегда подозревала, что с тобой случится что-нибудь подобное.
Теперь-то я понимаю, что не следовало мне делиться с нею моей тайной. Ведь у матери был врождённый порок сердца, а сердечникам неожиданные известия, даже и радостные, добра не приносят. Для меня до сих пор загадка, поверила ли она в моё миллионерство или решила, что я болен психически. Отношение её ко мне изменилось, хоть она и старалась не показать этого. Она стала заботливее ко мне, и в то же время какая-то запуганность появилась в выражении её лица, в движениях. Что это было: боязнь за меня или боязнь меня? Через одиннадцать дней она скончалась от инфаркта. Её похоронили за счёт жилконторы, в которой она работала, – рядом с отцом, на Серафимовском.

На кладбище загадочный уют,
Здесь каждый метр навеки кем-то занят.
Живые знали, что они умрут,
Но мёртвые, что умерли, – не знают.