1

   Мы плыли по Ладожскому озеру от острова Коневца к  Валааму  (*1)  и  на пути зашли по корабельной надобности в пристань к Кореле. Здесь многие  из нас полюбопытствовали сойти на берег и съездили на бодрых  чухонских  (*2) лошадках в пустынный городок. Затем капитан изготовился продолжать путь, и мы снова отплыли.
   После посещения Корелы весьма  естественно,  что  речь  зашла  об  этом бедном, хотя и  чрезвычайно  старом  русском  поселке,  грустнее  которого трудно что-нибудь выдумать. На судне все разделяли это мнение, и  один  из пассажиров, человек, склонный  к  философским  обобщениям  и  политической шутливости, заметил, что он никак не может понять: для чего это  неудобных в Петербурге людей  принято  отправлять  куда-нибудь  в  более  или  менее отдаленные места, отчего, конечно, происходит убыток казне на  их  провоз, тогда  как  тут  же,  вблизи  столицы,  есть  на  Ладожском  берегу  такое превосходное место, как Корела, где любое вольномыслие и свободомыслие  не могут устоять перед апатиею населения и ужасною  скукою  гнетущей,  скупой природы.
   - Я уверен, - сказал этот путник, - что в настоящем  случае  непременно виновата рутина или в крайнем случае, может  быть,  недостаток  подлежащих сведений.
   Кто-то часто здесь путешествующий ответил на это,  что  будто  и  здесь разновременно живали какие-то изгнанники, но только все они недолго  будто выдерживали.
   - Один молодец из семинаристов сюда за грубость в  дьячки  был  прислан (этого рода ссылки я уже и понять не мог). Так, приехавши сюда,  он  долго храбрился и все надеялся какое-то судбище поднять; а потом как запил,  так до того пил, что совсем с ума сошел и  послал  такую  просьбу,  чтобы  его лучше как можно скорее велели "расстрелять или  в  солдаты  отдать,  а  за
неспособностью повесить".
   - Какая же на это последовала резолюция?
   - М... н... не знаю, право; только  он  все  равно  этой  резолюции  не дождался: самовольно повесился.
   - И прекрасно сделал, - откликнулся философ.
   - Прекрасно? - переспросил рассказчик, очевидно купец, и притом человек солидный и религиозный.
   - А что же? по крайней мере, умер, и концы в воду.
   - Как же концы в воду-с? А на том свете что ему будет? Самоубийцы, ведь они целый век будут мучиться. За них даже и молиться никто не может.
   Философ ядовито улыбнулся, но ничего не ответил, но зато и против  него и против купца выступил новый оппонент, неожиданно вступившийся за дьячка, совершившего над собою смертную казнь без разрешения начальства.
   Это был новый пассажир, который ни для кого из нас не заметно присел  с Коневца. Он до сих пор  молчал,  и  на  него  никто  не  обращал  никакого внимания, но теперь все на него оглянулись, и, вероятно,  все  подивились, как он мог до сих пор оставаться незамеченным. Это был  человек  огромного роста, с смуглым открытым лицом и густыми волнистыми  волосами  свинцового цвета: так странно отливала  его  проседь.  Он  был  одет  в  послушничьем подряснике с широким монастырским  ременным  поясом  и  в  высоком  черном суконном колпачке.  Послушник  он  был  или  постриженный  монах  -  этого отгадать было невозможно, потому что монахи ладожских островов не только в путешествиях, но и на самых островах не всегда  надевают  камилавки,  а  в
сельской  простоте  ограничиваются   колпачками.   Этому   новому   нашему сопутнику, оказавшемуся впоследствии чрезвычайно интересным человеком,  по виду можно было дать с небольшим лет за пятьдесят;  но  он  был  в  полном смысле слова богатырь, и притом типический, простодушный,  добрый  русский богатырь,  напоминающий  дедушку  Илью  Муромца   в   прекрасной   картине Верещагина и в поэме графа А.К.Толстого. Казалось, что ему бы не  в  ряске
ходить, а сидеть бы ему на "чубаром" да ездить в лаптищах по лесу и лениво нюхать, как "смолой и земляникой пахнет темный бор".
   Но,  при  всем  этом   добром   простодушии,   не   много   надо   было наблюдательности, чтобы видеть в  нем  человека  много  видевшего  и,  что называется, "бывалого".  Он  держался  смело,  самоуверенно,  хотя  и  без неприятной развязности, и заговорил приятным басом с повадкою.
   - Это все ничего не значит, - начал он, лениво и мягко  выпуская  слово за словом из-под густых, вверх, по-гусарски, закрученных седых усов. -  Я, что вы насчет того света для самоубийцев говорите, что они  будто  никогда не простятся, не приемлю. И что за них будто некому молиться  -  это  тоже пустяки, потому что есть такой человек, который  все  их  положение  самым легким манером очень просто может поправить.
   Его спросили: кто же это такой человек,  который  ведает  и  исправляет дела самоубийц после их смерти?
   - А вот кто-с, -  отвечал  богатырь-черноризец,  -  есть  в  московской епархии в одном селе попик - прегорчающий пьяница, которого чуть  было  не расстригли, - так он ими орудует.
   - Как же вам это известно?
   - А помилуйте-с, это не я один знаю, а все в московском округе  про  то знают,  потому  что  это  дело  шло  через   самого   высокопреосвященного митрополита Филарета (*3).
   Вышла  маленькая  пауза,  и  кто-то  сказал,  что  все   это   довольно сомнительно.
   Черноризец нимало не обиделся этим замечанием и отвечал:
   - Да-с,  оно  по  первому  взгляду  так-с,  сомнительно-с.  И  что  тут удивительного, что оно нам  сомнительным  кажется,  когда  даже  сами  его высокопреосвященство долго этому не верили, а потом, получив  верные  тому доказательства, увидали, что нельзя атому не верить, и поверили?
   Пассажиры пристали к иноку с просьбою рассказать эту дивную историю,  и он от этого не отказался и начал следующее:
   -  Повествуют  так,  что  пишет   будто   бы   раз   один   благочинный высокопреосвященному владыке, что будто бы, говорит, так и так, этот попик ужасная пьяница, - пьет вино и в приходе не годится. И оно, это донесение, по одной сущности было справедливо. Владыко и велели прислать к ним  этого попика в Москву. Посмотрели на него и видят, что действительно этот  попик запивашка, и решили, что быть  ему  без  места.  Попик  огорчился  и  даже перестал пить, и все убивается и оплакивает:  "До  чего,  думает,  я  себя довел, и что мне теперь больше делать, как не руки на себя  наложить?  Это одно, говорит, мне только и осталося:  тогда,  по  крайней  мере,  владыко сжалятся над моею несчастною семьею и дочери жениха дадут, чтобы он на мое место  заступил  и  семью  мою  питал".  Вот  и  хорошо:  так  он  порешил настоятельно себя кончить и день к тому определил, но только  как  был  он человек доброй души, то подумал: "Хорошо же; умереть-то я, положим,  умру, а ведь я не скотина: я не без души, - куда потом моя душа пойдет?" И  стал он от этого часу еще больше скорбеть. Ну, хорошо: скорбит он и скорбит,  а владыко решили, что быть ему за его пьянство без места,  и  легли  однажды после трапезы на диванчик с  книжкой  отдохнуть  и  заснули.  Ну,  хорошо: заснули они или этак только воздремали, как вдруг видят,  будто  к  ним  в
келию двери отворяются. Они и окликнули: "Кто там?" - потому  что  думали, будто служка им  про  кого-нибудь  доложить  пришел;  ан,  вместо  служки, смотрят - входит старец, добрый-предобрый, и владыко  его  сейчас  узнали, что это преподобный Сергий (*4).
   Владыко и говорят:
   "Ты ли это, пресвятой отче Сергие?"
   А угодник отвечает:
   "Я, раб божий Филарет".
   Владыко спрашивают:
   "Что же твоей чистоте угодно от моего недостоинства?"
   А святой Сергий отвечает:
   "Милости хощу".
   "Кому же повелишь явить ее?"
   А угодник и наименовал того попика, что за пьянство места лишен, и  сам удалился; а владыко проснулись и думают: "К чему это причесть: простой это сон, или мечтание, или духоводительное видение?" И стали они размышлять и, как муж ума во всем свете именитого, находят, что это простой сон,  потому что статочное ли дело, что святой  Сергий,  постник  и  доброго,  строгого жития  блюститель,  ходатайствовал  об  иерее  слабом,  творящем  житие  с небрежением.  Ну-с,  хорошо:  рассудили  так  его  высокопреосвященство  и оставили все это дело естественному оного течению, как было начато, а сами провели время, как им надлежало, и отошли опять в должный час ко  сну.  Но только что они снова опочили, как снова видение, и такое, что великий  дух владыки еще в большее  смятение  повергло.  Можете  вообразить:  грохот... такой страшный грохот, что  ничем  его  невозможно  выразить...  Скачут... числа им нет, сколько рыцарей... несутся, все в зеленом убранстве, латы  и перья, и кони что львы, вороные, а впереди их горделивый стратопедарх (*5)
в таком же уборе, и куда помахнет темным знаменем, туда все и скачут, а на знамени змей. Владыко не знают, к  чему  этот  поезд,  а  оный  горделивец командует: "Терзайте, - говорит, - их: теперь нет их  молитвенника",  -  и проскакал мимо; а за сим стратопедархом - его воины, а за ними,  как  стая
весенних гусей тощих,  потянулись  скучные  тени,  и  все  кивают  владыке грустно и жалостно, и все сквозь плач тихо стонут: "Отпусти его! - он один за нас молится". Владыко как изволили встать, сейчас  посылают  за  пьяным попиком и расспрашивают: как и за кого  он  молится?  А  поп  по  бедности духовной весь перед святителем растерялся  и  говорит:  "Я,  владыко,  как положено совершаю". И насилу его  высокопреосвященство  добились,  что  он повинился: "Виноват, - говорит, - в одном, что сам, слабость душевную имея и от отчаяния думая, что лучше жизни  себя  лишить,  я  всегда  на  святой проскомидии  за  без  покаяния  скончавшихся  и  руки  на  ся   наложивших
молюсь..." Ну, тут владыко и поняли, что то за тени пред  ним  в  видении, как тощие гуси, плыли, и не восхотели радовать тех демонов, что впереди их спешили с  губительством,  и  благословили  попика:  "Ступай,  -  изволили сказать, - и к тому не согрешай, а за кого молился - молись",  -  и  опять его на место отправили. Так вот он, этакий человек, всегда таковым  людям, что жизни борения не переносят, может быть полезен, ибо он уже от дерзости своего призвания не отступит и все будет за них создателю докучать, и  тот должен будет их простить.
   - Почему же "_должен_"?
   - А потому, что "толпытеся"; ведь это от него же самого  повелено,  так ведь уже это не переменится же-с.
   -  А  скажите,  пожалуйста,  кроме  этого  московского  священника,  за самоубийц разве никто не молится?
   - А не знаю, право, как вам на это что доложить? Не  следует,  говорят, будто бы за них бога просить, потому что они самоуправцы, а впрочем, может быть, иные, сего не понимая, и о них молятся. На троицу, не  то  на  духов день (*6), однако, кажется даже всем позволено за них  молиться.  Тогда  и молитвы  такие  особенные  читаются.  Чудесные  молитвы,   чувствительные;
кажется, всегда бы их слушал.
   - А их нельзя разве читать в другие дни?
   - Не знаю-с. Об этом надо спросить у  кого-нибудь  из  начитанных:  те, думается, должны бы знать; да как мне это ни к чему, так и  не  доводилось об этом говорить.
   -  А  в  служении  вы  не  замечали,  чтобы  эти  молитвы  когда-нибудь
повторялись?
   - Нет-с, не замечал;  да  и  вы,  впрочем,  на  мои  слова  в  этом  не полагайтесь, потому что я ведь у службы редко бываю.
   - Отчего же это?
   - Занятия мои мне не позволяют.
   - Вы иеромонах или иеродиакон?
   - Нет, я еще просто в рясофоре.
   - Все же, ведь уже это значит, вы инок?
   - Н... да-с; вообще это так почитают.
   - Почитать-то почитают, - отозвался  на  это  купец,  -  но  только  из рясофора-то еще можно и в солдаты лоб забрить.
   Богатырь-черноризец  нимало  этим  замечанием  не  обиделся,  а  только пораздумал немножко и отвечал:
   - Да, можно, и, говорят, бывали такие случаи; но  только  я  уже  стар: пятьдесят третий год живу, да и мне военная служба не в диковину.
   - Разве вы служили в военной службе?
   - Служил-с.
   - Что же, ты из ундеров, что ли? - снова спросил его купец.
   - Нет, не из ундеров.
   - Так кто же: солдат, или вахтер, или помазок - чей возок?
   - Нет, не угадали; но только я настоящий военный,  при  полковых  делах был почти с самого детства.
   - Значит, кантонист? (*7) - сердясь, добивался купец.
   - Опять же нет.
   - Так прах же тебя разберет, кто же ты такой?
   - Я _конэсер_.
   - Что-о-о тако-о-е?
   - Я конэсер-с, конэсер, или, как простонароднее выразить, я  в  лошадях знаток и при ремонтерах состоял для их руководствования.
   - Вот как!
   - Да-с, не одну тысячу коней отобрал и отъездил. Таких  зверей  отучал, каковые, например, бывают, что встает на дыбы да со  всего  духу  навзничь бросается и сейчас седоку седельною лукою может грудь проломить, а со мной этого ни одна не могла.
   - Как же вы таких усмиряли?
   - Я... я очень просто, потому что я к этому от природы своей  особенное дарование получил. Я как вскочу, сейчас, бывало, не дам лошади опомниться, левою рукою ее со всей силы за ухо да в сторону, а  правою  кулаком  между ушей по башке, да зубами страшно на нее заскриплю, так у нее у  иной  даже инда мозг изо лба в ноздрях вместе с кровью покажется, - она и усмиреет.
   - Ну, а потом?
   - Потом сойдешь, огладишь, дашь ей в глаза себе налюбоваться,  чтобы  в памяти у нее  хорошее  воображение  осталось,  да  потом  сядешь  опять  и поедешь.
   - И лошадь после этого смирно идет?
   - Смирно пойдет, потому лошадь умна, она чувствует, какой человек с ней обращается и каких он насчет ее мыслей.  Меня,  например,  лошадь  в  этом рассуждении всякая любила и чувствовала. В Москве,  в  манеже,  один  конь был, совсем у всех наездников от  рук  отбился  и  изучил,  профан,  такую манеру, чтобы за колени седока есть. Просто, как черт,  схватит  зубищами, так всю коленную чашку и вышелушит. От него много людей погибло.  Тогда  в Москву  англичанин  Рарей  (*8)  приезжал,  -  "бешеный   усмиритель"   он назывался, - так она, эта подлая лошадь, даже и его чуть  не  съела,  а  в позор она его все-таки привела; но он тем от нее  только  и  уцелел,  что, говорят, стальной наколенник имел, так что она его хотя и ела за ногу,  но не могла прокусить и сбросила; а то бы ему смерть; а  я  ее  направил  как должно.
   - Расскажите, пожалуйста, как же вы это сделали?
   - С божиею помощию-с, потому что, повторяю вам, я  к  этому  дар  имею. Мистер Рарей этот, что называется "бешеный укротитель", и прочие,  которые за этого коня брались, все  искусство  противу  его  злобности  в  поводах держали, чтобы не допустить ему ни на ту,  ни  на  другую  сторону  башкой мотнуть: а я  совсем  противное  тому  средство  изобрел;  я,  как  только
англичанин Рарей от этой лошади отказался, говорю: "Ничего,  -  говорю,  - это самое пустое, потому что этот конь ничего больше, как  бесом  одержим. Англичанин этого не может постичь, а  я  постигну  и  помогу".  Начальство согласилось. Тогда я говорю: "Выведите  его  за  Дрогомиловскую  заставу!"
Вывели. Хорошо-с; свели мы его в поводьях в  лощину  к  Филям,  где  летом господа на дачах живут. Я вижу: тут место просторное и  удобное,  и  давай действовать. Сел на него, на этого людоеда, без  рубахи,  босой,  в  однех шароварах да в картузе, а по голому телу имел тесменный поясок от  святого храброго  князя  Всеволода-Гавриила  (*9)  из  Новгорода,  которого  я  за
молодечество его сильно уважал и в него верил; а на том пояске его надпись заткана: "_Чести моей никому не  отдам_".  В  руках  же  у  меня  не  было никакого особого инструмента, как  опричь  в  одной  -  крепкая  татарская нагайка с свинцовым головком, в конце так не более яко в два  фунта,  а  в другой - простой муравный (*10) горшок с жидким тестом. Ну-с, уселся я,  а четверо человек тому коню морду поводьями в разные стороны тащат, чтобы он на которого-нибудь из них зубом не кинулся. А он, бес, видя, что  на  него ополчаемся, и ржет, и визжит, и потеет, и весь от злости трусится, сожрать меня хочет. Я это вижу и велю конюхам: "Тащите, - говорю, - скорее с него,
мерзавца, узду долой". Те ушам не верят, что я им такое даю приказание,  и глаза выпучили. Я говорю: "Что же вы стоите! или не  слышите?  Что  я  вам приказываю - вы то сейчас исполнять должны!" А они отвечают: "Что ты, Иван Северьяныч (меня в миру Иван Северьяныч, господин Флягин, звали):  как,  - говорят, - это можно, что ты велишь узду снять?" Я на них сердиться начал,
потому что наблюдаю и чувствую в ногах, как конь от ярости бесится, и  его хорошенько подавил в коленях, а им кричу: "Снимай!" Они было еще слово; но тут уже и я совсем рассвирепел да как заскриплю зубами - они сейчас в одно мгновение узду сдернули, да сами, кто куда видит, бросились  бежать,  а  я ему в ту же минуту сейчас первое, чего он не ожидал, трах горшок  об  лоб: горшок разбил, а тесто ему и потекло и в глаза и в ноздри.  Он  испужался, думает: "Что это такое?" А я скорее схватил с головы картуз в левую руку и прямо им коню еще больше на глаза теста натираю, а нагайкой  его  по  боку щелк... Он ек да вперед, а я его картузом по глазам тру, чтобы ему  совсем
зрение в глазах замутить, а нагайкой еще по другому боку... Да и пошел, да и пошел его парить. Не даю ему ни продохнуть, ни проглянуть, все ему своим картузом по морде тесто размазываю,  слеплю,  зубным  скрежетом  в  трепет привожу, пугаю, а по бокам с обеих сторон нагайкой  деру,  чтобы  понимал, что это не шутка... Он это понял и не стал на одном месте упорствовать,  а ударился меня носить. Носил он меня, сердечный, носил, а я  его  порол  да порол, так что чем он усерднее носится, тем и я для  него  еще  ревностнее плетью стараюсь, и, наконец, оба мы от этой работы стали уставать: у  меня плечо ломит и рука не поднимается, да и он, смотрю, уже перестал  коситься
и язык изо рта вон посунул.  Ну,  тут  я  вижу,  что  он  пардону  просит, поскорее с него сошел, протер ему глаза, взял за вихор  и  говорю:  "Стой, собачье мясо, песья снедь!" да как дерну его книзу - он на  колени  передо мною и пал, и с той поры такой скромник сделался, что лучше  требовать  не надо: и садиться давался и ездил, но только скоро издох.
   - Издох однако?
   - Издох-с; гордая очень тварь был, поведением  смирился,  но  характера своего, видно, не мог преодолеть. А господин Рарей  меня  тогда,  об  этом прослышав, к себе в службу приглашал.
   - Что же, вы служили у него?
   - Нет-с.
   - Отчего же?
   - Да как вам сказать! Первое дело, что я ведь был конэсер  и  больше  к этой части привык - для выбора, а не для отъездки, а ему нужно было только для одного бешеного усмирительства, а второе, что это с его стороны, как я полагаю, была одна коварная хитрость.
   - Какая же?
   - Хотел у меня секрет взять.
   - А вы бы ему продали?
   - Да, я бы продал.
   - Так за чем же дело стало?
   - Так... он сам меня, должно быть, испугался.
   - Расскажите, сделайте милость, что это еще за история?
   - Никакой-с особенной истории не было, а  только  он  говорит:  "Открой мне, братец, твой секрет - я тебе большие деньги дам и к себе  в  конэсеры возьму". Но как я никогда не мог никого обманывать, то и  отвечаю:  "Какой же секрет? - это глупость". А он все с аглицкой, ученой точки берет  и  не поверил; говорит: "Ну, если ты не хочешь так, в своем  виде,  открыть,  то давай с тобою вместе ром пить". После этого мы пили  вдвоем  с  ним  очень много рому, до того, что он раскраснелся и говорит, как умел: "Ну, теперь, мол, открывай, что ты с конем делал?" А  я  отвечаю:  "Вот  что..."  -  да глянул на него как можно пострашнее и зубами заскрипел,  а  как  горшка  с тестом на ту пору при себе не имел, то взял да  для  примеру  стаканом  на него размахнул, а он вдруг, это видя, как нырнет - и спустился  под  стол, да потом как шаркнет к двери, да и был таков, и негде его стало и  искать. Так с тех пор мы с ним уже и не видались.
   - Поэтому вы к нему и не поступили?
   - Поэтому-с. Да и как же поступить, когда он с тех пор  даже  встретить меня опасался? А я бы очень к нему тогда хотел, потому что он мне, пока мы с ним на роме на этом состязались, очень  понравился,  но,  верно,  своего пути не обежишь, и надо было другому призванию следовать.
   - А вы что же почитаете своим призванием?
   - А не знаю, право, как вам сказать... Я ведь много что происходил, мне довелось быть-с и на конях, и под конями, и в плену был, и воевал,  и  сам людей бил, и меня увечили, так что, может быть, не всякий бы вынес.
   - А когда же вы в монастырь пошли?
   - Это недавно-с, всего несколько лет после всей прошедшей моей жизни.
   - И тоже призвание к этому почувствовали?
   - М... н... н... не знаю, как это объяснить... впрочем, надо  полагать, что имел-с.
   - Почему же вы это так... как будто не наверное говорите?
   - Да потому, что как же наверное сказать, когда я  всей  моей  обширной протекшей жизненности даже обнять не могу?
   - Это отчего?
   - Оттого-с, что я многое даже не своею волею делал.
   - А чьею же?
   - По родительскому обещанию.
   - И что же такое с вами происходило но родительскому обещанию?
   - Всю жизнь свою я погибал, и никак не мог погибнуть.
   - Будто так?
   - Именно так-с.
   - Расскажите же нам, пожалуйста, вашу жизнь.
   - Отчего же, что вспомню, то, извольте, могу рассказать,  но  только  я иначе не могу-с, как с самого первоначала.
   - Сделайте одолжение. Это тем интереснее будет.
   - Ну уж не знаю-с, будет ли это сколько-нибудь  интересно,  а  извольте слушать.

2

   Бывший конэсер Иван Северьяныч, господин  Флягин,  начал  свою  повесть так:
   - Я родился в крепостном звании и происхожу из дворовых людей графа  К. (*11) из Орловской  губернии.  Теперь  эти  имения  при  молодых  господах расплылись, но при старом графе были очень значительные. В  селе  Г.,  где сам граф изволил жить, был огромный, великий домина, флигеля для  приезду, театр, особая кегельная галерея, псарня, живые медведи на  столбу  сидели,
сады, свои певчие концерты пели, свои актеры  всякие  сцены  представляли; были свои ткацкие, и всякие свои мастерства содержались;  но  более  всего обращалось внимания на конный завод.  Ко  всякому  делу  были  приставлены особые люди, но конюшенная часть была еще в особом внимании, и  все  равно как в военной службе от солдата в прежние  времена  кантонист  происходил, чтобы сражаться, так и у нас от кучера шел  кучеренок,  чтобы  ездить,  от конюха - конюшонок, чтобы за лошадьми ходить,  а  от  кормового  мужика  - кормовик, чтобы с гумна на ворки (*12) корм возить. Мой родитель был кучер Северьян, и хотя приходился он не из самых первых кучеров,  потому  что  у нас их было большое множество,  но,  однако,  он  шестериком  правил  и  в царский проезд один раз в седьмом номере был и старинною синею ассигнациею (*13) жалован. От родительницы своей я в самом юном сиротстве остался и ее не помню, потому как я был у нее _молитвенный  сын_,  значит,  она,  долго детей не имея, меня себе у бога  все  выпрашивала  и  как  выпросила,  так
сейчас же, меня породивши, и умерла, оттого что  я  произошел  на  свет  с необыкновенною большою головою, так что  меня  поэтому  и  звали  не  Иван Флягин, а просто _Голован_. Живучи при отце на кучерском дворе, всю  жизнь свою я проводил на конюшне, и тут я постиг тайну познания  в  животном  и, можно сказать, возлюбил коня, потому что маленьким еще на четвереньках я у лошадей промеж ног полозил, и они меня не увечили, а подрос, так и  совсем с ними спознался. Завод у нас был отдельно,  конюшни  -  отдельно,  и  мы, конюшенные  люди,  до  завода  не  касались,  а  получали  оттуда  готовых воспитомков и обучали их.  У  нас  у  всякого  кучера  с  форейтором  были шестерики, и все разных сортов: вятки, казанки, калмыки, битюцкие, донские
- все это были из приводных коней, которые по ярмаркам покупались,  а  то, разумеется, больше было своих, заводских, но про этих говорить  не  стоит, потому что заводские кони смирные и ни  сильного  характера,  ни  фантазии веселой не имеют, а вот эти дикари, это ужасные были звери.  Покупает  их, бывало, граф прямо целыми косяками, как есть весь табун, дешево, рублей по восьми, по десяти за голову, ну и как скоро мы их домой  пригоним,  сейчас начинаем их школить. Ужасно противляются. Половина даже, бывало, подохнет, а воспитанию не поддаются: стоят на дворе - все дивятся  и  даже  от  стен шарахаются, а все только на небо, как  птицы,  глазами  косят.  Даже  инда
жалость, глядя на иного, возьмет, потому что видишь, что вот  так  бы  он, кажется, сердечный, и улетел, да крылышек у него нет... И овса или воды из корыта ни за что попервоначалу ни пить, ни  есть  не  станет,  и  так  все сохнет, сохнет, пока изведется совсем и околеет. Иногда этой траты  бывает более как на половину того, что купим, а особенно  из  киргизских.  Ужасно они степную волю любят. Ну зато которые оборкаются и  останутся  жить,  из тех тоже немалое число, учивши, покалечить  придется,  потому  что  на  их дикость одно средство - строгость, но зато уже которые все это  воспитание и науку вынесут, так из этих такая отборность выходит, что никогда с  ними
никакой заводской лошади не сравниться по ездовой добродетели.    Родитель мой, Северьян Иваныч, правил киргизским шестериком, а когда  я подрос, так меня к нему в этот же  шестерик  форейтором  посадили.  Лошади были жестокие, не то что  нынешние  какие-нибудь  кавалерийские,  что  для офицеров берут. Мы этих офицерских кофишенками звали, потому  что  на  них нет никакого удовольствия ехать, так как на них офицеры даже могут сидеть, а те были просто зверь, аспид и василиск, все вместе: морды эти одет; чего стоили, или оскал, либо ножищи, или гривье... ну то есть, просто  сказать, ужасть! Устали они никогда не знали; не только что восемьдесят, а  даже  и сто и сто пятнадцать верст из деревни до Орла или  назад  домой  таким  же манером, это им, бывало, без отдыха нипочем сделать. Как  разнесутся,  так только гляди, чтобы мимо  не  пролетели.  А  мне  в  ту  пору,  как  я  на форейторскую подседельную сел, было еще всего одиннадцать лет, и  голос  у меня был настоящий  такой,  как  по  тогдашнему  приличию  для  дворянских форейторов  требовалось:  самый   пронзительный,   звонкий   и   до   того продолжительный, что я мог это "ддди-ди-и-и-ттт-ы-о-о" завести  и  полчаса этак звенеть; но в теле своем силами я еще не могуч был, так  что  дальние пути не мог свободно верхом переносить, и меня еще приседлывали к  лошади, то есть к седлу и к подпругам, ко всему ремнями умотают и сделают так, что упасть нельзя. Расколотит насмерть, и даже не один раз сомлеешь и  чувства потеряешь, а все в своей позиции верхом едешь, и опять, наскучив мотаться, в себя придешь. Должность нелегкая; за дорогу, бывало, несколько раз такие перемены происходят, то слабеешь, то исправишься, а дома от  седла  совсем уже как неживого отрешат, положат и станут давать хрен нюхать; ну, а потом
привык, и все это нипочем сделалось; еще, бывало, едешь  да  все  норовишь какого-нибудь  встречного  мужика   кнутом   по   рубахе   вытянуть.   Это форейторское озорство уже известно. Вот этак мы раз  и  едем  с  графом  в гости. Погода летняя, прекрасная,  и  граф  сидят  с  собакою  в  открытой коляске, батюшка четверней правит, а я впереди задуваю,  а  дорога  тут  с большака  свертывает,  и  идет  особый  поворот  верст  на  пятнадцать   к монастырю, который называется  П...  пустынь  (*14).  Дорожку  эту  монахи справили, чтобы заманчивее к ним  ездить  было:  преестественно,  там;  на казенной дороге, нечисть и ракиты, одни корявые прутья торчат; а у монахов к пустыни дорожка в чистоте,  разметена  вся,  и  подчищена,  и  по  краям саженными березами обросла, и от тех берез такая зелень  и  дух,  а  вдаль полевой вид обширный... Словом сказать - столь хорошо, что вот так бы  при всем этом и вскрикнул, а кричать,  разумеется,  без  пути  нельзя,  так  к держусь, скачу; но только  вдруг  на  третьей  или  четвертой  версте,  не доезжая монастыря, стало этак клонить под взволочек, и вдруг я завидел тут впереди  себя  малую  точку...  что-то  ползет  по  дороге,  как  ежик.  Я обрадовался этому случаю и изо всей силы затянул "дддд-и-и-и-т-т-т-ы-о-о", и с версту все это звучал, и до того разгорелся, что как стали мы нагонять
парный воз, на кого я кричал-то, я и стал в стременах подниматься и  вижу, что человек лежит на сене на возу, и как его,  верно,  приятно  на  свежем поветрии солнышком пригрело, то он, ничего не  опасаяся,  крепко-прекрепко спит, так сладко вверх спиною раскинулся и даже руки врозь разложил, точно воз обнимает. Я  вижу,  что  уже  он  не  свернет,  взял  в  сторону,  да, поравнявшись с ним, стоя на стременах, впервые тогда заскрипел  зубами  да как полену его во всю мочь вдоль спины кнутом. Его лошади как подхватят  с возом под гору, а он сразу как взметнется, старенький этакой, вот в таком, как я ноне, в послушничьем колпачке, и лицо какое-то такое жалкое,  как  у старой бабы, да весь перепуганный, и слезы текут, и  ну  виться  на  сене, словно пескарь на сковороде, да вдруг не разобрал, верно,  спросонья,  где край, да кувырк с воза под колесо и в пыли-то и пополз... в  вожжи  ногами замотался... Мне, и отцу моему, да  и  самому  графу  сначала  это  смешно показалось, как он кувыркнулся, а тут вижу я, что лошади внизу,  у  моста, зацепили  колесом  за  надолбу  и  стали,  а  он  не  поднимается   и   не ворочается... Ближе подъехали, я гляжу, он весь серый, в пыли, и  на  лице даже носа не значится, а только трещина, и из  нее  кровь...  Граф  велели остановиться, сошли, посмотрели и говорят: "Убит". Погрозились мне дома за это выпороть и велели скорей в монастырь ехать. Оттуда  людей  послали  на мост, а граф там с игуменом переговорили, и по осени от нас  туда  в  дары целый обоз пошел с овсом, и с мукою, и с сушеными карасями,  а  меня  отец кнутом в монастыре за сараем по штанам  продрал,  но  настояще  пороть  не стали, потому что мне, по моей должности, сейчас опять  верхом  надо  было садиться. Тем это дело и кончилось, но в эту же самую ночь приходит ко мне в видении этот монах, которого я засек,  и  опять,  как  баба,  плачет.  Я говорю:
   "Чего тебе от меня надо? пошел прочь!"
   А он отвечает:
   "Ты, - говорит, - меня без покаяния жизни решил".
   "Ну, мало чего нет, - отвечаю. - Что же мне теперь с тобой делать? Ведь я это не нарочно. Да и чем, - говорю, - тебе теперь худо? Умер ты,  и  все кончено".
   "Кончено-то, - говорит, - это действительно так, и я тебе очень за  это благодарен, а теперь я пришел от твоей родной  матери  сказать  тебе,  что знаешь ли ты, что ты у нее _моленый_ сын?"
   "Как же, - говорю, - слышал я про это, бабушка Федосья мне про  это  не раз сказывала".
   "А знаешь ли, - говорит, - ты еще и то, что ты _сын обещанный_?"
   "Как это так?"
   "А так, - говорит, - что ты богу обещан".
   "Кто же меня ему обещал?"
   "Мать твоя".
   "Ну так пускай же, - говорю, - она сама придет мне про это скажет, а то ты, может быть, это выдумал".
   "Нет, я, - говорит, - не выдумывал, а ей прийти нельзя".
   "Почему?"
   "Так, - говорит, - потому, что у нас здесь не то, что у вас  на  земле: здешние не все говорят и не все ходят, а кто чем одарен, тот то и  делает. А если ты хочешь, - говорит, - так я тебе дам знамение в удостоверение".
   "Хочу, - отвечаю, - только какое же знамение?"
   "А вот, - говорит, - тебе знамение, что будешь ты много раз погибать  и ни разу не погибнешь, пока придет твоя  настоящая  погибель,  и  ты  тогда вспомнишь материно обещание за тебя и пойдешь в чернецы".
   "Чудесно, - отвечаю, - согласен и ожидаю".
   Он и скрылся, а я проснулся и про все это позабыл и не  чаю  того,  что все эти погибели сейчас по ряду и  начнутся.  Но  только  через  некоторое время поехали мы с графом и с графинею в Воронеж, - к  новоявленным  мощам (*15)  маленькую  графиньку  косолапую  на  исцеление  туда  везли,  -   и остановились в Елецком уезде, в селе Крутом, лошадей кормить,  я  и  опять под колодой уснул, и вижу - опять идет тот монашек, которого  я  решил,  и говорит:
   "Слушай, Голованька, мне тебя жаль, просись скорей у господ в монастырь - они тебя пустят".
   Я отвечаю:
   "Это с какой стати?"
   А он говорит:
   "Ну, гляди, сколько ты иначе зла претерпишь".
   Думаю, ладно; надо тебе что-нибудь каркать, когда я тебя убил, и с этим встал,   запряг   с   отцом   лошадей,   и   выезжаем,   а   гора    здесь прекрутая-крутищая, и сбоку обрыв, в  котором  тогда  невесть  что  народу погибало. Граф и говорит:
   "Смотри, Голован, осторожнее".
   А я на это ловок был, и хоть вожжи от дышловых, которым надо  спускать, в руках у кучера, но я много умел отцу помогать.  У  него  дышловики  были сильные и опористые: могли так  спускать,  что  просто  хвостом  на  землю садились, но один из них, подлец, с  астрономией  был  -  как  только  его сильно потянешь, он сейчас голову кверху дерет и прах его  знает  куда  на небо созерцает. Эти астрономы в корню - нет их хуже, а  особенно  в  дышле они самые опасные, за конем с такою  повадкою  форейтор  завсегда  смотри, потому что астроном  сам  не  зрит,  как  тычет  ногами,  и  невесть  куда попадает. Все это я, разумеется, за своим астрономом знал и всегда помогал отцу: своих подседельную и подручную,  бывало,  на  левом  локте  поводами держу и так их ставлю, что они хвостами дышловым в самую морду приходятся, а дышло у них промежду крупов, а у самого у меня кнут всегда  наготове,  у астронома перед глазами, и чуть вижу, что он уже очень в небо полез, я его по храпе, и он сейчас морду спустит, и отлично съедем. Так и на этот  раз: спускаем экипаж, и я верчусь, знаете,  перед  дышлом  и  кнутом  астронома остепеняю, как вдруг вижу, что уж он ни отцовых вожжей, ни моего кнута  не чует, весь рот в крови от удилов и глаза выворотил, а сам я  вдруг  слышу, сзади что-то заскрипело, да хлоп, и весь экипаж сразу так  и  посунулся...
Тормоз лопнул! Я кричу отцу:  "Держи!  держи!"  И  он  сам  орет:  "Держи! держи!" А уж чего держать, когда весь шестерик как прокаженные  несутся  и сами ничего не видят, а перед глазами у меня  вдруг  что-то  стрекнуло,  и смотрю, отец с козел долой  летит...  вожжа  оборвалась...  А  впереди  та страшная пропасть... Не знаю, жалко ли  мне  господ  или  себя  стало,  но только я, видя неминуемую гибель, с подседельной бросился прямо на дышло и на конце повис... Не знаю опять, сколько тогда во мне весу было, но только на перевесе ведь это очень тяжело весит, и я дышловиков  так  сдушил,  что они захрипели и... гляжу, уже моих передовых нет, как  отрезало  их,  а  я вишу над самою пропастью, а экипаж стоит и уперся в  коренных,  которых  я дышлом подавил.
   Тут только я опомнился и пришел в страх, и руки у меня оторвались, и  я полетел и ничего уже не помню.  Очнулся  я  тоже  не  знаю  через  сколько времени и вижу, что я в какой-то избе и здоровый мужик говорит мне:
   "Ну что, неужели ты, малый, жив?"
   Я отвечаю:
   "Должно быть, жив".
   "А помнишь ли, - говорит, - что с тобою было?"
   Я стал припоминать и вспомнил, как нас лошади  понесли  и  я  на  конец дышла бросился и повис над ямищей; а что дальше было - не знаю.
   А мужик и улыбается:
   "Да и где же, - говорит, - тебе это знать. Туда, в пропасть, и  кони-то твои передовые заживо не долетели - расшиблись, а тебя  это  словно  какая невидимая сила спасла: как на глиняну глыбу сорвался,  упал,  так  на  ней вниз как на салазках и скатился. Думали, мертвый совсем,  а  глядим  -  ты дышишь, только воздухом дух оморило. Ну,  а  теперь,  -  говорит,  -  если можешь, вставай, поспешай скорее к угоднику: граф  деньги  оставил,  чтобы тебя, если умрешь,  схоронить,  а  если  жив  будешь,  к  нему  в  Воронеж привезть".
   Я и поехал, но только всю дорогу ничего не говорил, а слушал, как  этот мужик, который меня вез, все на гармонии "барыню" играл.
   Как мы приехали в Воронеж,  граф  призвал  меня  в  комнаты  и  говорит графинюшке:
   "Вот, - говорит, - мы,  графинюшка,  этому  мальчишке  спасением  своей жизни обязаны".
   Графиня только головою закачала, а граф говорит:
   "Проси у меня, Голован, что хочешь, - я все тебе сделаю".
   Я говорю:
   "Я не знаю, чего просить!"
   А он говорит:
   "Ну, чего тебе хочется?"
   А я думал-думал да говорю:
   "Гармонию".
   Граф засмеялся и говорит:
   "Ну, ты взаправду дурак, а впрочем, это само собою, я сам, когда придет время, про тебя вспомню, а гармонию, - говорит, - ему сейчас же купить".
   Лакей сходил в лавки и приносит мне на конюшню гармонию.
   "На, - говорит, - играй".
   Я было ее взял и стал играть, но только вижу, что  ничего  не  умею,  и сейчас ее бросил, а потом ее у меня странницы на другой день из-под  сарая и украли.
   Мне надо было бы этим случаем графской милости  пользоваться  да  тогда же, как монах советовал, в монастырь проситься; а я, сам  не  знаю  зачем, себе гармонию выпросил, и тем первое самое призвание  опроверг,  и  оттого пошел от одной стражбы к другой, все более и более претерпевая,  но  нигде не погни,  пока  все  мне  монахом  в  видении  предреченное  в  настоящем
житейском исполнении оправдалось за мое недоверие.

3

   - Не успел я, по сем облагодетельствовании своих  господ,  вернуться  с ними домой на новых лошадях, коих мы в Воронеже  опять  шестерик  собрали, как прилучилося мне завесть у себя в конюшне на полочке хохлатых голубей - голубя и голубочку. Голубь был глинистого пера, а  голубочка  беленькая  и такая  красноногенькая,  прехорошенькая!..  Очень   они   мне   нравились:
особенно, бывало, когда голубь ночью воркует, так это приятно  слушать,  а днем они между лошадей летают и в ясли садятся, корм клюют и сами с  собою целуются... Утешно на все на это молодому ребенку смотреть.
   И пошли у них после этого целования дети; одну пару вывели, и опять эти растут, а они целовались-целовались, да  и  опять  на  яички  сели  и  еще вывели... Маленькие такие это голубяточки, точно в шерсти, а пера  нет,  и желтые, как бывают ядрышки на траве, что зовут "кошачьи просвирки", а носы притом хуже, как у черкесских  князей,  здоровенные...  Стал  я  их,  этих голубяток, разглядывать и, чтобы их не помять,  взял  одного  за  носик  и смотрел, смотрел на него и засмотрелся, какой он нежный, а  голубь  его  у меня все отбивает. Я с ним и забавлялся - все его этим голубенком  дразню; да потом как стал пичужку назад в гнездо класть, а  он  уже  и  не  дышит. Этакая досада; я его и в горстях-то грел и  дышал  на  него,  все  оживить хотел; нет, пропал да и полно! Я рассердился, взял да и вышвырнул его  вон за окно. Ну ничего; другой в гнезде остался, а этого  дохлого,  откуда  ни возьмись, белая кошка какая-то мимо бежала, и подхватила, и помчала.  И  я ее, эту кошку, еще хорошо заметил, что она вся белая, а  на  лобочке,  как шапочка, черное пятнышко. Ну да  думаю  себе,  прах  с  ней  -  пусть  она мертвого ест. Но только ночью я сплю и вдруг слышу, на  полочке  над  моей кроватью голубь с кем-то сердито бьется. Я вскочил и гляжу, а ночь лунная, и мне видно, что это опять та же кошечка белая уже другого,  живого  моего
голубенка тащит.
   "Ну, - думаю, - нет, зачем же, мол, это так делать?" - да  вдогонку  за нею и швырнул сапогом, но только не  попал,  -  так  она  моего  голубенка унесла и, верно, где-нибудь  съела.  Осиротели  мои  голубки,  но  недолго поскучали и начали опять целоваться, и опять у них парка детей  готовы,  а
та проклятая кошка опять как тут... Лихо ее знает, как  это  она  все  это наблюдала, но только  гляжу  я,  один  раз  она  среди  белого  дня  опять голубенка волочит, да так ловко, что мне и швырнуть-то за ней нечем  было. Но зато же я решился ее пробрать и настроил в окне такой силок,  что  чуть она ночью морду показала, тут ее сейчас  и  прихлопнуло,  и  она  сидит  и жалится, мяучит. Я ее сейчас из силка вынул, воткнул ее мордою и передними лапами в голенище, в сапог, чтобы она не царапалась, а задние лапки вместе с хвостом забрал в левую руку, в рукавицу, а в правую кнут со стены  снял, да и пошел ее на своей кровати учить. Кнутов, я думаю, сотни полторы я  ей закатил, и то изо всей силы, до того, что она  даже  и  биться  перестала.
Тогда я ее из сапога вынул и думаю: издохла или не  издохла?  Сем,  думаю, испробовать, жива она или нет? и положил я ее на порог да топориком  хвост ей и отсек: она этак "мяя", вся вздрогнула и перекрутилась раз десять,  да и побежала.
   "Хорошо, - думаю, - теперь ты сюда небось в другой раз на моих  голубят не пойдешь"; а чтобы ей еще страшнее было, так я наутро взял  да  и  хвост ее, который отсек, гвоздиком у себя над окном снаружи приколотил  и  очень этим был доволен. Но только так через час или  не  более  как  через  два, смотрю, вбегает графинина горничная,  которая  отроду  у  нас  на  конюшне никогда не была, и держит над собой в руке зонтик, а сама кричит:
   "Ага, ага! вот это кто! вот это кто!"
   Я говорю:
   "Что такое?"
   "Это ты, - говорит, - Зозиньку изувечил? Признавайся: это ведь  у  тебя ее хвостик над окном приколочен?"
   Я говорю:
   "Ну так что же такое за важность, что хвостик приколочен?"
   "А как же ты, - говорит, - это смел?"
   "А она, мол, как смела моих голубят есть?"
   "Ну, важное дело твои голубята!"
   "Да и кошка, мол, тоже небольшая барыня".
   Я уже, знаете, на возрасте-то поругиваться стал.
   "Что, - говорю, - за штука такая кошка".
   А та стрекоза:
   "Как ты эдак смеешь говорить: ты разве не знаешь, что это моя  кошка  и ее сама графиня ласкала", - да с этим ручкою хвать меня по щеке, а я,  как сам тоже с детства был скор на руку, долго не  думая,  схватил  от  дверей грязную метлу, да ее метлою по талии...
   Боже мой, что тут поднялось! Повели меня в контору  к  немцу-управителю судить, и он рассудил, чтобы меня как можно жесточе  выпороть  и  потом  с конюшни долой и в  аглицкий  сад  для  дорожки  молотком  камешки  бить... Отодрали меня ужасно жестоко, даже подняться я не мог, и к отцу на рогожке снесли, но это бы мне ничего, а вот последнее осуждение, чтобы  стоять  на коленях  да  камешки  бить...  это  уже  домучило  меня  до  того,  что  я думал-думал, как себе помочь, и решился с своею жизнью докончить. Припас я себе крепкую сахарную веревочку, у лакейчонка ее выпросил, и пошел вечером выкупался, а оттудова в осиновый лесок за  огуменником,  стал  на  колены, помолился за вся християны, привязал ту веревочку за сук, затравил петлю и
всунул в нее голову. Осталося скакнуть, да и вся б недолга  была...  Я  бы все это  от  своего  характера  пресвободно  и  исполнил,  но  только  что размахнулся да соскочил с сука и повис, как, гляжу, уже я на земле лежу, а передо мною стоит цыган с ножом и смеется - белые-пребелые  зубы,  да  так ночью середь черной морды и сверкают.
   "Что это, - говорит, - ты, батрак, делаешь?"
   "А тебе, мол, что до меня за надобность?"
   "Или, - пристает, - тебе жить худо?"
   "Видно, - говорю, - не сахарно".
   "Так чем своей рукой вешаться, пойдем, - говорит, - лучше с нами  жить, авось иначе повиснешь".
   "А вы кто такие и чем живете? Вы ведь небось воры?"
   "Воры, - говорит, - мы и воры и мошенники".
   "Да; вот видишь, - говорю, - а при случае, мол, вы, пожалуй,  небось  и людей режете?"
   "Случается, - говорит, - и это действуем".
   Я подумал-подумал, что тут делать: дома завтра и послезавтра опять  все то же самое, стой на дорожке на коленях да тюп да тюп  молоточком  камешки бей, а у меня от этого рукомесла уже на коленках наросты пошли  и  в  ушах одно слышание было, как надо мною все насмехаются, что осудил меня  вражий немец за кошкин хвост целую гору камня перемусорить. Смеются все. "А  еще,
- говорят, - спаситель называешься: господам жизнь спас". Просто  терпения моего не стало, и, взгадав все это, что если не удавиться, то опять к тому же надо вернуться, махнул я рукою, заплакал и пошел в разбойники.

4

   - Тут этот хитрый цыган не дал мне опомниться и говорит:
   "Чтоб я, - говорит, - тебе поверил, что ты назад не уйдешь,  ты  должен мне сейчас из барской конюшни пару коней вывести,  да  бери  коней  таких, самых наилучших, чтобы мы на них до утра далеко могли ускакать".
   Я закручинился: страсть как мне не хотелось  воровать;  однако,  видно, назвавшись груздем, полезешь и в кузов; и я, знавши в конюшни все  ходы  и выходы, без труда вывел за гумно пару лихих коней, кои  совсем  устали  не ведали, а цыган еще до того сейчас достал из кармана  на  шнурочке  волчьи зубы и повесил их и одному и другому коню на шеи, и мы с цыганом  сели  на
них и поехали. Лошади, чуя на  себе  волчью  кость,  так  неслись,  что  и сказать нельзя, и мы на  них  к  утру  стали  за  сто  верст  под  городом Карачевом. Тут мы этих коней враз продали какому-то дворнику, взяли деньги и пришли к одной речке и стали делиться. За коней мы взяли триста  рублей, разумеется по-тогдашнему, на ассигнацию (*16), а цыган мне дает всего один серебряный целковый и говорит:
   "Вот тебе твоя доля".
   Мне это обидно показалось.
   "Как, - говорю, - я же тех лошадей крал и за то больше тебя  пострадать мог, а за что же моя доля такая маленькая?"
   "Потому, - отвечает, - что такая выросла".
   "Это, - говорю, - глупости: почему же ты себе много берешь?"
   "А опять, - говорит, - потому, что я мастер, а ты еще ученик".
   "Что, - говорю, - ученик, - ты это все врешь"! Да и пошло у нас  с  ним слово за слово, и оба мы поругались. А наконец я говорю:
   "Я с тобою не хочу дальше идти, потому что ты подлец".
   А он отвечает:
   "И отстань, брат, Христа ради, потому что ты беспачпортный, еще с тобою спутаешься".
   Так мы и разошлись, и я было пошел к заседателю, чтобы объявиться,  что я сбеглый, но только рассказал я эту свою историю его писарю, а тот мне  и говорит:
   "Дурак ты, дурак: на что тебе объявляться; есть у тебя десять рублей?"
   "Нет, - говорю, - у меня один целковый есть, а десяти рублей нету".
   "Ну так, может быть, еще что-нибудь есть, может быть, серебряный  крест на шее, или вон это что у тебя в ухе: серьга?"
   "Да, - говорю, - это сережка".
   "Серебряная?"
   "Серебряная, и крест, мол, тоже имею от Митрофания (*17) серебряный".
   "Ну, скидавай, - говорит, - их скорее и давай их мне, я тебе  отпускной вид напишу, и уходи в Николаев, там много людей нужно, и страсть что  туда от нас бродяг бежит".
   Я ему отдал  целковый,  крест  и  сережку,  а  он  мне  вид  написал  и заседателеву печать приложил и говорит:
   "Вот за печать с тебя надо бы прибавку, потому что я так со всех  беру, но только уже жалею твою бедность и не хочу, чтобы  моих  рук  виды  не  в совершенстве были. Ступай, -  говорит,  -  и  кому  еще  нужно  -  ко  мне посылай".
   "Ладно, - думаю, - хорош  милостивец:  крест  с  шеи  снял,  да  еще  и жалеет". Никого я к нему не посылал, а все только шел Христовым именем без грошика медного.
   Прихожу в этот  город  и  стал  на  торжок,  чтобы  наниматься.  Народу наемного самая малость вышла - всего три  человека,  и  тоже  все,  должно быть, точно такие, как я, полубродяжки, а нанимать выбежало много людей, и все так нас нарасхват и рвут, тот к себе, а этот на свою сторону. На  меня напал один барин, огромный-преогромный, больше меня, и прямо всех от  меня отпихнул и схватил меня за обе руки и поволок за собою: сам меня ведет,  а сам других во все стороны кулаками расталкивает и преподло бранится,  а  у самого на глазах слезы. Привел он меня в домишко, невесть из чего  наскоро сколоченный, и говорит:
   "Скажи правду: ты ведь беглый?"
   Я говорю:
   "Беглый".
   "Вор, - говорит, - или душегубец, или просто бродяга?"
   Я отвечаю:
   "На что вам это расспрашивать?"
   "А чтобы лучше знать, к какой ты должности годен".
   Я рассказал все, отчего я сбежал, а он вдруг кинулся  меня  целовать  и говорит:
   "Такого мне и надо, такого мне и надо! Ты, -  говорит,  -  верно,  если голубят жалел, так ты можешь мое дитя выходить: я тебя в няньки беру".
   Я ужаснулся.
   "Как, - говорю, - в няньки? я к этому обстоятельству совсем не сроден".
   "Нет, это пустяки, - говорит, - пустяки: я вижу,  что  ты  можешь  быть нянькой; а то мне беда, потому что у меня жена с ремонтером отсюда с тоски сбежала и оставила мне грудную дочку, а мне ее кормить  некогда  и  нечем, так ты ее мне выкормишь, а я тебе по два целковых в месяц стану  жалованья платить".
   "Помилуйте, - отвечаю, - тут не  о  двух  целковых,  а  как  я  в  этой должности справлюсь?"
   "Пустяки, - говорит, - ведь ты русский человек? Русский человек со всем справится".
   "Да, что же, мол, хоть я и русский, но ведь я мужчина,  и  чего  нужно, чтобы грудное дитя воспитывать, тем не одарен".
   "А я, - говорит, - на этот счет тебе в помощь у жида козу куплю: ты  ее дои и тем молочком мою дочку воспитывай".
   Я задумался и говорю:
   "Конечно, мол, с козою отчего дитя не воспитать, но только  все  бы,  - говорю, - кажется, вам женщину к этой должности лучше иметь".
   "Нет, ты мне про женщин, пожалуйста, - отвечает,  -  не  говори:  из-за них-то тут все истории и поднимаются, да и брать их неоткуда,  а  ты  если мое дитя нянчить не согласишься, так я сейчас казаков позову и  велю  тебя связать да в полицию, а оттуда по пересылке отправят. Выбирай теперь,  что тебе лучше: опять у своего графа в саду на дорожке камни щелкать  или  мое дитя воспитывать?"
   Я подумал: нет, уже назад не пойду, и согласился остаться в няньках.  В тот же день мы купили у  жида  белую  козу  с  козленочком.  Козленочка  я заколол, и мы его с моим барином в лапше съели, а козочку я  подоил  и  ее молочком начал дитя поить. Дитя было маленькое и  такое  поганое,  жалкое: все пищит. Барин мой, отец  его,  из  полячков  был  чиновник  и  никогда, прохвостик, дома не сидел, а все бегал по своим товарищам в карты  играть, а я один с этой моей воспитомкой, с девчурочкой, и страшно я  стал  к  ней привыкать, потому что скука для меня была тут несносная,  и  я  от  нечего делать все с ней упражнялся. То положу дитя в  корытце  да  хорошенько  ее вымою, а если где на кожечке сыпка зацветет, я ее сейчас мучкой  подсыплю; или головенку ей расчесываю, или на коленях  качаю  ее,  либо,  если  дома очень соскучусь, суну ее за пазуху да пойду на лиман белье полоскать, -  и коза-то и та к нам привыкла, бывало, за нами тоже гулять идет. Так я дожил
до нового лета, и дитя мое подросло и стало дыбки стоять,  но  замечаю  я, что у нее что-то ножки колесом идут. Я было на это барину показал,  но  он ничего на то не уважил и сказал только:
   "Я, - говорит, - тут чем  причинен?  снеси  ее  лекарю,  покажи:  пусть посмотрит".
   Я понес, а лекарь говорит:
   "Это аглицкая болезнь, надо ее в песок сажать".
   Я так и начал исполнять: выбрал на бережку лимана такое  местечко,  где песок есть, и как погожий теплый день, я заберу и козу и девочку и туда  с ними удаляюсь. Разгребу руками теплый песочек и закопаю  туда  девочку  по пояс и дам ей палочек играть и камушков, а коза  наша  вокруг  нас  ходит, травку щиплет, а я сижу, сижу, руками ноги обхвативши, и засну, и сплю.
   По целым дням таким манером мы втроем одни проводили, и это  мне  лучше всего было от скуки, потому что скука,  опять  повторю,  была  ужасная,  и особенно мне тут весною, как я стал девочку в  песок  закапывать,  да  над лиманом спать, пошли разные бестолковые сны. Как усну, а лиман рокочет,  а со степи теплый ветер на меня несет, так точно с ним будто  что-то  плывет на меня чародейное, и нападает страшное  мечтание:  вижу  какие-то  степи, коней, и все меня будто кто-то зовет и  куда-то  манит:  слышу,  даже  имя кричит: "Иван! Иван! иди, брат Иван!"  Встрепенешься,  инда  вздрогнешь  и плюнешь: тьфу, пропасти на вас нет, чего вы меня  вскликались!  оглянешься
кругом: тоска; коза уже отойдет далеко,  бродит,  травку  щипет,  да  дитя закопано в песке сидит, а больше ничего... Ух, как скучно! пустынь, солнце да лиман, и опять заснешь, а оно, это течение с поветрием,  опять  в  душу лезет и кричит: "Иван! пойдем, брат Иван!" Даже выругаешься, скажешь:  "Да покажись же ты, лихо тебя возьми, кто ты такой, что меня  так  зовешь?"  И вот я так раз озлобился и сижу да гляжу вполсна за  лиман,  и  оттоль  как облачко легкое поднялось и плывет, и прямо на меня, думаю: тпру, куда  ты, благое, еще вымочишь! Ан вдруг вижу: это  надо  мною  стоит  тот  монах  с бабьим лицом, которого я давно, форейтором бывши, кнутом засек. Я  говорю: "Тпружи! пошел прочь!" А он этак  ласково  звенит:  "Пойдем,  Иван,  брат, пойдем! тебе еще много надо терпеть, а потом достигнешь".  Я  его  во  сне выругал и говорю: "Куда я с тобой пойду и чего еще достигать буду".  А  он вдруг опять облаком сделался и сквозь себя показал мне и сам не знаю  что: степь, люди такие дикие, сарацины, как вот бывают при сказках в Еруслане и в Бове Королевиче; в больших шапках лохматых и  с  стрелами,  на  страшных диких конях. И с этим, что вижу, послышались мне  и  гогот,  и  ржанье,  и дикий смех, а потом вдруг вихорь... взмело  песок  тучею,  и  нет  ничего, только где-то тонко колокол тихо звонит, и весь  как  алою  зарею  облитый
большой белый монастырь по вершине  показывается,  а  по  стенам  крылатые ангелы с золотыми копьями ходят, а вокруг море, и  как  который  ангел  по щиту копьем ударит, так сейчас вокруг всего монастыря море  всколышется  и заплещет, а из бездны страшные голоса вопиют: "Свят!"
   "Ну, - думаю, - опять это мне про монашество  пошло!"  -  и  с  досадою
проснулся и в удивлении вижу, что над моею барышнею кто-то стоит на  песку на коленях, самого нежного вида, и река рекой разливается-плачет.
   Я долго на это смотрел, потому что все думал:  не  длится  ли  мне  это видение, но потом вижу, что оно не исчезает, я и встал и подхожу:  вижу  - дама девочку мою из песку выкопала, и схватила ее на  руки,  и  целует,  и плачет.
   Я спрашиваю ее:
   "Что надо?"
   А она ко мне и бросилась и жмет дитя к груди, а сама шепчет:
   "Это мое дитя, это дочь моя, это дочь моя!"
   Я говорю:
   "Ну так что же в этом такое?"
   "Отдай, - говорит, - мне ее".
   "С чего же ты это, - говорю, - взяла, что я ее тебе отдам?"
   "Разве тебе, - плачет, - ее не жаль? видишь, как она ко мне жмется".
   "Жаться, мол, она глупый ребенок - она тоже и ко мне жмется, а отдать я ее не отдам".
   "Почему?"
   "Потому, мол, что она мне на соблюдение поверена - вон и  коза  с  нами ходит, а я дитя должен отцу приносить".
   Она, эта барынька, начала плакать и руки ломать.
   "Ну, хорошо, - говорит, - ну,  не  хочешь  дитя  мне  отдать,  так,  по крайней мере, не сказывай, - говорит, - моему мужу,  а  твоему  господину, что ты меня видел, и приходи завтра  опять  сюда  на  это  самое  место  с ребенком, чтобы я его еще поласкать могла".
   "Это, мол, другое дело, - это я обещаю и исполню".
   И точно, я ничего про нее своему барину не сказал, а наутро взял козу и ребенка и пошел опять к лиману, а барыня уже ждет. Все в ямочке сидела,  а как нас завидела, выскочила, и бегит, и  плачет,  и  смеется,  и  в  обеих ручках дитю игрушечки сует, и даже на козу на нашу колокольчик на  красной
суконке повесила, а мне трубку, и кисет с табаком, и расческу.
   "Кури, - говорит, - пожалуйста, эту трубочку, а я буду дитя нянчить".
   И таким манером пошли у нас тут над  лиманом  свидания:  барыня  все  с дитем, а я сплю, а порой она мне  начнет  рассказывать,  что  она  того... замуж в своем месте за моего барина насильно была выдана... злою мачехою и того... этого мужа своего она не того... говорит, никак не могла полюбить.
А того... этого... другого-то, ремонтера-то... что  ли...  этого  любит  и жалуется, что против воли, говорит, своей я  ему...  предана.  Потому  муж мой, как сам, говорит, знаешь, неаккуратной жизни, а этот с  этими...  ну, как их?.. с усиками, что ли, прах его знает, и очень  чисто,  говорит,  он завсегда одевается, и меня жалеет, но только же опять я, говорит, со  всем с этим все-таки не могу быть счастлива, потому что мне и этого дитя  жаль.
А теперь мы, говорит, с ним сюда приехали и  стоим  здесь  на  квартире  у одного у его товарища, но я живу под большим опасением, чтобы мой  муж  не узнал, и мы скоро уедем, и я опять о дите страдать буду.
   "Ну что же, мол, делать: если ты, презрев закон и религию,  свой  обряд изменила, то должна и пострадать".
   А она начнет плакать, и от одного дня раз от разу  больше  и  жалостнее стала плакать, и мне жалобами докучает, и вдруг ни с того ни с сего  стала все мне деньги сулить. И наконец пришла последний раз прощаться и говорит:
   "Послушай, Иван (она уже имя мое знала), послушай, - говорит, -  что  я тебе скажу: нынче, - говорит, - _он_ сам сюда к нам придет".
   Я спрашиваю:
   "Кто это такой?"
   Она отвечает:
   "Ремонтер".
   Я говорю:
   "Ну так что ж мне за причина?"
   А она повествует, что будто он сею ночью  страсть  как  много  денег  в карты выиграл и сказал, что хочет ей в удовольствие мне тысячу рублей дать за то, чтобя я то есть ей ее дочку отдал.
   "Ну, уж вот этого, - говорю, - никогда не будет".
   "Отчего же, Иван? отчего же? - пристает. - Неужто тебе  меня  и  ее  не жаль, что мы в разлуке?"
   "Ну, мол, жаль или не жаль, а только я себя не продавал ни  за  большие деньги, ни за малые, и не продам, а потому все  ремонтеровы  тысячи  пусть при нем остаются, а твоя дочка при мне".
   Она плакать, а я говорю:
   "Ты лучше не плачь, потому что мне все равно".
   Она говорит:
   "Ты бессердечный, ты каменный".
   А я отвечаю:
   "Совсем, мол, я не каменный, а такой же как все, костяной да жильный, а я человек должностной и верный: взялся хранить дитя, и берегу его".
   Она убеждает, что ведь, посуди, говорит, и  самому  же  дитяти  у  меня лучше будет!
   "Опять-таки, - отвечаю, - это не мое дело".
   "Неужто же, - вскрикивает она, - неужто  же  мне  опять  с  дитем  моим должно расставаться?"
   "А что же, - говорю, - если ты, презрев закон и религию..."
   Но только не договорил я этого, что хотел сказать, как вижу, к  нам  по степи легкий улан идет. Тогда полковые еще как должно ходили, с форсом,  в настоящей военной форме, не то что как нынешние, вроде писарей. Идет  этот улан-ремонтер, такой осанистый, руки в  боки,  а  шинель  широко  наопашку несет... силы в нем, может быть, и нисколько нет, а форсисто...  Гляжу  на
этого гостя и думаю: "Вот бы мне отлично  с  ним  со  скуки  поиграть".  И решил, что чуть если он ко мне какое слово заговорит, я ему непременно как ни можно хуже согрублю, и авось, мол, мы с ним здесь,  бог  даст,  в  свое удовольствие подеремся. Это, восторгаюсь, будет чудесно, и того, что мне в это время говорит и со слезами моя барынька  лепечет,  уже  не  слушаю,  а только играть хочу.

5

   - Только, решивши себе этакую потеху добыть, я думаю: как бы мне  лучше этого офицера раздразнить, чтобы он на меня нападать стал? и взял  я  сел, вынул из кармана гребень и зачал им себя будто в голове чесать;  а  офицер подходит и прямо к той своей барыньке.
   Она ему - та-та-та, та-та: все, значит, о том, что я ей дитя не даю.
   А он ее по головке гладит и говорит:
   "Ничего это, душенька, ничего: я против  него  сейчас  средство  найду. Деньги, - говорит, - раскинем, у него  глаза  разбежатся;  а  если  и  это средство не подействует, так мы просто отнимем у него ребенка", - и с этим самым словом подходит ко мне и подает мне пучок ассигнаций, а сам говорит:
   "Вот, - говорит, - тут ровно тысяча рублей, - отдай нам дитя, а  деньги бери и ступай куда хочешь".
   А я нарочно невежничаю, не скоро ему отвечаю: прежде встал потихонечку; потом гребень на поясок повесил, откашлянулся и тогда молвил:
   "Нет, - говорю, - это твое средство, ваше благородие, не  подействует", - а сам взял, вырвал у него из рук бумажки, поплевал на них да  и  бросил, говорю:
   "Тубо, - пиль, апорт, подними!"
   Он огорчился, весь покраснел, да на меня; но мне,  сами  можете  видеть мою комплекцыю, - что же мне с форменным офицером долго справляться: я его так слегка пихнул, он и готов: полетел и шпоры вверх задрал,  а  сабля  на сторону отогнулася. Я сейчас топнул, на эту саблю  его  ногой  наступил  и говорю:
   "Вот тебе, - говорю, - и храбрость твою под ногой придавлю".
   Но он хоть силой плох, но отважный был офицерик:  видит,  что  сабельки ему у меня уже не отнять, так распоясал ее да с кулачонками ко  мне  борзо кидается...  Разумеется,  и  эдак  он  от  меня  ничего,  кроме  телесного огорчения, для себя не получил, но  понравилось  мне,  как  он  характером своим был горд и благороден: я не беру его денег, и он  их  тоже  не  стал подбирать.
   Как перестали мы драться, я кричу:
   "Возьми же, ваше сиятельство, свои деньги подбери, на прогоны годится!"
   Что же вы думаете: ведь не поднял, а прямо бежит и за  дитя  хватается; но, разумеется, он берет дитя за руку, а я сейчас же  хвать  за  другую  и говорю:
   "Ну, тяни его: на чию половину больше оторвется".
   Он кричит:
   "Подлец, подлец, изверг!" - и с  этим  в  лицо  мне  плюнул  и  ребенка бросил, а уже только эту барыньку увлекает, а она  в  отчаянии  прежалобно вопит и, насильно влекома, за ним хотя следует, но глаза и  руки  сюда  ко мне и к дите простирает... и вот вижу я и чувствую, как она, точно  живая,
пополам рвется, половина к нему, половина к дитяти... А в эту самую минуту от города, вдруг вижу, бегит мой барин, у которого я служу, и уже в  руках пистолет, и он все стреляет из того пистолета да кричит:
   "Держи их, Иван! Держи!"
   "Ну как же, - думаю себе, - так я  тебе  и  стану  их  держать!  Пускай любятся!" - да догнал барыньку с уланом, даю им дитя и говорю:
   "Нате вам этого пострела!  Только  уже  теперь  и  меня,  -  говорю,  - увозите, а то он меня правосудию  сдаст,  потому  что  я  по  беззаконному паспорту".
   Она говорит:
   "Уедем, голубчик Иван, уедем, будем с нами жить".
   Так мы и ускакали и девчурку, мою воспитомку, с собой  увезли,  а  тому моему барину коза, да деньги, да мой паспорт остались.
   Всю дорогу я с этими  своими  с  новыми  господами  все  на  козлах  на тарантасе, до самой Пензы едучи, сидел и думал: хорошо ли же это я сделал, что я офицера бил? ведь он присягу принимал, и на войне с саблею отечество защищает, и сам государь ему, по его чину, может быть, "вы" говорит, а  я, дурак, его так обидел!.. А потом это передумаю, начну другое думать:  куда теперь меня еще судьба определит; а в Пензе тогда была ярмарка, и улан мне говорит:
   "Послушай, Иван, ты ведь, я  думаю,  знаешь,  что  мне  тебя  при  себе держать нельзя".
   Я говорю:
   "Почему же?"
   "А потому, - отвечает, - что я человек  служащий,  а  у  тебя  никакого паспорта нет".
   "Нет, у меня был, - говорю, - паспорт, только фальшивый".
   "Ну вот видишь, - отвечает, - а теперь у тебя и такого нет. На  же  вот тебе двести рублей денег на дорогу и ступай с богом куда хочешь".
   А мне, признаюсь, ужасть как неохота была никуда от  них  идти,  потому что я то дитя любил; но делать нечего, говорю:
   "Ну, прощайте, - говорю, - покорно вас благодарю на вашем  награждении, но только еще вот что".
   "Что, - спрашивает, - такое?"
   "А то, - отвечаю, - что я перед вами  виноват,  что  дрался  с  вами  и грубил".
   Он рассмеялся и говорит:
   "Ну что это, бог с тобой, ты добрый мужик".
   "Нет-с, это, - отвечаю, - мало ли что добрый, это  так  нельзя,  потому что это у меня может на совести остаться: вы защитник  отечества,  и  вам, может быть, сам государь "вы" говорил".
   "Это, - отвечает, - правда:  нам,  когда  чин  дают,  в  бумаге  пишут:
"Жалуем вас и повелеваем _вас_ почитать и уважать".
   "Ну, позвольте же, - говорю, - я этого никак дальше снесть не могу..."
   "А что же, - говорит, - теперь с этим делать. Что  ты  меня  сильнее  и поколотил меня, того назад не вынешь".
   "Вынуть, - говорю, -  нельзя,  а  по  крайности,  для  облегчения  моей совести, как вам угодно, а извольте сколько-нибудь раз меня сами ударить", - и взял обе щеки перед ним надул.
   "Да за что же? - говорит, - за что же я тебя стану бить?"
   "Да так, - отвечаю, - для моей совести, чтобы я не без наказания своего государя офицера оскорбил".
   Он засмеялся, а я опять надул щеки как можно полнее и опять стою.
   Он спрашивает:
   "Чего же ты это надуваешься, зачем гримасничаешь?"
   А я говорю:
   "Это я по-солдатски, по артикулу приготовился: извольте,  -  говорю,  - меня с обеих сторон ударить", - и опять щеки надул; а он вдруг вместо того чтобы меня бить, сорвался с места и ну целовать меня и говорит:
   "Полно, Христа ради, Иван, полно: ни за что на свете я тебя ни разу  не ударю, а только уходи поскорее, пока Машеньки с дочкой дома нет, а то  они по тебе очень плакать будут".
   "А! это, мол, иное дело; зачем их огорчать?"
   И хоть не хотелось мне отходить, но делать нечего: так и ушел поскорей, не прощавшись, и вышел за ворота, и стал, и думаю:
   "Куда я теперь пойду?" И взаправду, сколько времени прошло с  тех  пор, как я от господ бежал и  бродяжу,  а  все  я  нигде  места  под  собой  не согрею... "Шабаш, - думаю, - пойду в полицию и  объявлюсь,  но  только,  - думаю, - опять теперь то нескладно, что у меня теперь  деньги  есть,  а  в
полиции их все отберут: дай же хоть что-нибудь из них потрачу, хоть чаю  с кренделями в трактире попью в свое удовольствие". И вот я пошел на ярмарку в трактир, спросил чаю с кренделями и долго  пил,  а  потом  вижу,  дольше никак невозможно продолжать, и пошел походить. Выхожу за Суру за  реку  на степь, где там стоят конские косяки, и при них же тут и татары в кибитках. Все кибитки одинаковые, но одна пестрая-препестрая,  а  вокруг  нее  много разных господ занимаются, ездовых коней пробуют. Разные -  и  штатские,  и военные, и помещики, которые приехали на ярмарку, все стоят, трубки курят, а посереди их на пестрой кошме сидит тонкий, как жердь, длинный  степенный татарин в штучном халате и в золотой тюбетейке. Я оглядаюсь и, видя одного
человека, который при мне в трактире чай пил, спрашиваю его: что это такой за важный татарин, что он один при всех сидит? А мне тот человек отвечает:
   "Нешто ты, - говорит, - его не знаешь: это хан Джангар".
   "Что, мол, еще за хан Джангар?"
   А тот и говорит:
   "Хан Джангар, - говорит, - первый степной коневод, его табуны ходят  от самой Волги до самого Урала во все Рынь-пески, и сам он, этот хан Джангар, в степи все равно что царь".
   "Разве, - говорю, - эта степь не под нами?"
   "Нет, она, - отвечает, - под нами,  но  только  нам  ее  никак  достать нельзя, потому что там до самого Каспия либо солончаки, либо одна трава да птицы по поднебесью вьются, и чиновнику там совсем взять  нечего,  вот  по этой причине, - говорит, - хан Джангар там и  царюет,  и  у  него  там,  в Рынь-песках, говорят, есть свои шихи, и ших-зады, и мало-зады, и  мамы,  и азии, и дербыши, и уланы, и он их всех, как ему надо,  наказывает,  а  они тому рады повиноваться".
   Я эти слова слушаю, а сам смотрю, что в то самое время один  татарчонок пригонил перед этого хана небольшую белую кобылку и  что-то  залопотал;  а тот встал, взял кнут на длинном кнутовище и стал прямо против  кобылицыной головы и кнут ей ко лбу вытянул и  стоит.  Но  ведь  как,  я  вам  доложу, разбойник  стоит?  просто  статуй  великолепный,  на  которого  на  самого заглядеться надо, и  сейчас  по  нем  видно,  что  он  в  коне  все  нутро соглядает. А как я по этой части сам с детства был  наблюдателен,  то  мне видно, что и сама кобылица-то эта зрит в нем знатока, и сама вся навытяжке перед ним держится: на-де, смотри на меня и любуйся! И таким  манером  он, этот степенный татарин, смотрел, смотрел на эту кобылицу и не обходил  ее, как делают наши офицеры, что по суетливости все вокруг коня мычутся, а  он все с одной точки взирал и вдруг кнут опустил, а сам персты у себя на руке молча поцеловал: дескать, антик! и опять на кошме, склавши  накрест  ноги, сел, а кобылица сейчас упши запряла, фыркнула и заиграла.
   Господа, которые тут стояли, и пошли на нее вперебой торговаться:  один дает сто рублей, а другой полтораста и так далее, все большую друг  против друга цену нагоняют. Кобылица-была, точно, дивная, ростом не великонька, в подобье арабской,  но  стройненькая,  головка  маленькая,  глазок  полный, яблочком, ушки сторожкие;  бочка  самые  звонкие,  воздушные,  спинка  как стрелка, а ножки легкие, точеные, самые уносистые. Я как подобной  красоты был любитель, то никак глаз от этой кобылицы не  отвлеку.  А  хан  Джангар видит, что на всех от нее зорость пришла и господа на нее  как  оглашенные цену наполняют, кивнул чумазому татарчонку, а тот  как  прыг  на  нее,  на лебедушку, да и ну ее гонить, -  сидит,  знаете,  по-своему,  по-татарски, коленками ее ежит, а она под ним окрыляется  и  точно  птица  летит  и  не всколыхнет, а как он ей к холочке принагнется да на нее  гикнет,  так  она так вместе с песком в один вихорь и воскурится.  "Ах  ты,  змея!  -  думаю себе, - ах ты, стрепет степной,  аспидский!  где  ты  только  могла  такая зародиться?" И чувствую, что рванулась моя душа  к  ней,  к  этой  лошади, родной страстию. Пригонил ее татартище назад,  она  пыхнула  сразу  в  обе ноздри, выдулась и всю усталь сбросила и больше ни дыхнет и ни сапнет. "Ах ты, - думаю, - милушка; ах ты, милушка!" Кажется, спроси бы у меня за  нее татарин не то что мою душу, а отца и мать родную, и тех бы не  пожалел,  - но где было о том и думать, чтобы этакого летуна  достать,  когда  за  нее между господами и ремонтерами невесть какая цена слагалась, но и  это  еще было все ничего, как вдруг, тут еще торг не был кончен  и  никому  она  не досталась, как видим, из-за Суры, от Селиксы, гонит на вороном коне борзый
всадник, а сам широкою шляпой машет, и подлетел, соскочил, коня  бросил  и прямо к той к белой кобылице, и стал опять у нее в головах, как  и  первый статуй, и говорит:
   "Моя кобылица".
   А хан отвечает:
   "Как не твоя: господа мне за нее пятьсот монетов дают".
   А тот всадник, татарчище этакий огромный и пузатый,  морда  загорела  и вся облупилась, словно кожа с нее сорвана, а глаза малые, точно  щелки,  и орет сразу:
   "Сто монетов больше всех даю!"
   Господа взъерепенились, еще больше сулят, а сухой хан Джангар сидит  да губы цмокает, а от Суры с другой стороны еще  всадник-татарчище  гонит  на гривастом коне, на игренем, и этот опять весь худой, желтый, в  чем  кости держатся, а еще озорнее того, что первый приехал. Этот съерзнул с коня,  и как гвоздь воткнулся перед белой кобылицей, и говорит:
   "Всем отвечаю: хочу, чтобы моя была кобылица!"
   Я и спрашиваю соседа: в чем тут у них дело зависит. А он отвечает:
   "Это, - говорит, - дело  зависит  от  очень  большого  хана  Джангарова понятия. Он, - говорит, - не один раз, а чуть не всякую ярмарку тут  такую штуку подводит, что прежде всех своих обыкновенных  коней,  коих  пригонит сюда, распродаст, а потом в последний день, михорь его знает  откуда,  как из-за пазухи выймет такого коня  или  двух,  что  конэсеры  не  знать  что делают; а он, хитрый татарин, глядит на это да тешится, и еще деньги за то получает. Эту его привычку знавши, все уже так этого последыша от  него  и ожидают, и вот оно так и теперь вышло: все думали, хан ноне уедет,  и  он, точно, ночью уедет, а теперь ишь какую кобылицу вывел..."
   "Диво, - говорю, - какая лошадь!"
   "Подлинно диво, он ее, говорят, к ярмарке всереди  косяка  пригонил,  и так гнал, что ее за другими конями никому видеть нельзя было, и никто  про нее не знал, опричь этих татар, что приехали,  да  и  тем  он  казал,  что кобылица у него не продажная, а заветная, да ночью ее от других отлучил  и под Мордовский ишим в лес отогнал и там на поляне с особым пастухом пас, а
теперь вдруг ее выпустил и продавать стал, и ты погляди, что из-за нее тут за чудеса будут и что он, собака, за нее возьмет, а если хочешь,  ударимся об заклад, кому она достанется?"
   "А что, мол, такое: из-за чего нам биться?"
   "А из-за того, - отвечает, - что тут страсть что сейчас почнется: и все господа непременно спятятся, а лошадь  который-нибудь  вот  из  этих  двух азиатов возьмет".
   "Что же они, - спрашиваю, - очень, что ли, богаты?"
   "И богатые, - отвечает, - и озорные охотники: они свои  большие  косяки гоняют и хорошей, заветной лошади друг другу в жизнь не  уступят.  Их  все знают: этот брюхастый, что вся  морда  облуплена,  это  называется  Бакшей Отучев, а худищий, что одни кости ходят,  Чепкун  Емгурчеев,  -  оба  злые охотники, и ты только смотри, что они за потеху сделают".
   Я замолчал и смотрю: господа,  которые  за  кобылицу  торговались,  уже отступилися от нее  и  только  глядят,  а  те  два  татарина  друг  дружку отпихивают и все хана Джангара  по  рукам  хлопают,  а  сами  за  кобылицу держатся и все трясутся да кричат; один кричит:
   "Я даю за нее, кроме монетов, еще пять голов" (значить пять лошадей), - а другой вопит:
   "Врет твоя мордам, я даю десять".
   Бакшей Отучев кричит:
   "Я даю пятнадцать голов".
   А Чепкун Емгурчеев:
   "Двадцать".
   Бакшей:
   "Двадцать пять".
   А Чепкун:
   "Тридцать".
   А больше ни у того, ни у другого,  видно,  уже  нет...  Чепкун  крикнул тридцать, а Бакшей дает тоже только тридцать, а больше нет; но зато Чепкун еще в придачу седло сулит, а Бакшей седло и халат, и Чепкун халат скидает, больше опять друг друга им нечем одолевать. Чепкун крикнул: "Слушай  меня, хан Джангар: я домой приеду, я к тебе свою дочь пригоню", - и Бакшей  тоже дочь сулит, а больше опять друг друга  нечем  пересилить.  Тут  вдруг  вся татарва, кои тут это торговище зрели,  заорали,  загалдели  по-своему;  их разнимают, чтобы до разорения друг друга не довели, тормошат их, Чепкуна и Бакшея, в разные стороны, в бока их тычут, уговаривают.
   Я спрашиваю у соседа:
   "Скажи, пожалуйста, что это такое у них теперь пошло?"
   "А вот видишь, - говорит, - этим  князьям,  которые  их  разнимают,  им Чепкуна с Бакшеем жалко, что они  очень  заторговались,  так  вот  они  их разлучают, чтобы опомнились  и  как-нибудь  друг  дружке  честью  кобылицу уступили".
   "Как же, - спрашиваю, - можно ли, чтобы они друг  дружке  ее  уступили, когда она обоим им так нравится? Этого быть не может".
   "Отчего же, - отвечает, - азиаты народ рассудительный и степенный:  они рассудят, что зачем напрасно имение терять, и хану Джангару дадут, сколько он просит, а кому коня взять, с общего согласия наперепор пустят".
   Я любопытствую:
   "Что же, мол, такое это значит: "наперепор".
   А тот мне отвечает:
   "Нечего спрашивать, смотри, это видеть надо, а оно сейчас начинается".
   Смотрю я и вижу, что и Бакшей  Отучев  и  Чепкун  Емгурчеев  оба  будто стишали и у тех своих татар-мировщиков  вырываются  и  оба  друг  к  другу бросились, подбежали и по рукам бьют.
   "Сгода!" - дескать, поладили.
   И тот то же самое отвечает:
   "Сгода: поладили!"
   И оба враз с себя  и  халаты  долой,  и  бешметы,  и  чевяки  сбросили, ситцевые рубахи сняли, и с одних широких полосатых  портищах  остались,  и плюх один против другого, сели на землю, как курохтаны  (*18)  степные,  и сидят.
   В первый раз мне этакое диво видеть доводилось, и я смотрю, что  дальше будет? А они друг дружке левые  руки  подали  и  крепко  их  держат,  ноги растопырили  и  ими  друг  дружке  следами  в  следы  уперлись  и  кричат:
"Подавай!"
   Что  такое  они  себе  требуют  "подавать",  я  не  предвижу,  но   те, татарва-то, из кучки отвечают:
   "Сейчас, бачка, сейчас".
   И вот вышел из этой кучки татарин старый, степенный такой, и  держит  в руках две здоровые нагайки и сравнял их в руках и  кажет  всей  публике  и Чепкуну с Бакшеем: "Глядите, - говорит, - обе штуки ровные".
   "Ровные, - кричат татарва, - все  мы  видим,  что  благородно  сделаны, плети ровные! Пусть садятся и начинают".
   А Бакшей и Чепкун так и рвутся, за нагайки хватаются.
   Степенный татарин и говорит им: "Подождите", - и  сам  им  эти  нагайки подал: одну Чепкуну, а другую Бакшею, да ладошками хлопает тихо, раз,  два и три... И только что он в третье хлопнул, как  Бакшей  стегнет  изо  всей силы Чепкуна нагайкою через плечо по голой спине,  а  Чепкун  таким  самым манером на ответ его. Да и пошли эдак один другого потчевать: в глаза друг другу глядят, ноги в ноги следками упираются и левые руки крепко  жмут,  а правыми с нагайками порются... Ух, как они знатно  поролись!  Один  хорошо черкнет, а другой еще лучше. Глаза-то у обоих даже  выстолбенели  и  левые руки замерли, а ни тот, ни другой не сдается.
   Я спрашиваю у моего знакомца:
   "Что же это, мол, у них, стало быть, вроде как господа  на  дуэль,  что ли, выходят?"
   "Да, - отвечает, - тоже такой поединок, только это,  -  говорит,  -  не насчет чести, а чтобы не расходоваться".
   "И что же, - говорю, - они эдак могут друг друга долго сечь?"
   "А сколько им, - говорит, - похочется и сколько силы станет".
   А те все хлещутся, а в народе за них спор пошел: одни говорят:  "Чепкун Бакшея перепорет", - а другие спорят: "Бакшей Чепкуна перебьет", - и  кому хочется, об заклад держат - те за Чепкуна, а те за  Бакшея,  кто  на  кого больше надеется. Поглядят им с познанием в глаза и  в  зубы,  и  на  спины
посмотрят, и по каким-то  приметам  понимают,  кто  надежнее,  за  того  и держат. Человек, с которым я тут разговаривал, тоже  из  зрителей  опытных был и стал сначала за Бакшея держать, а потом говорит:
   "Ах, квит, пропал мой двугривенный: Чепкун Бакшея собьет".
   А я говорю:
   "Почему то знать? Еще, мол, ничего не можно утвердить:  оба  еще  ровно сидят".
   А тот мне отвечает:
   "Сидят-то, - говорит, - они еще оба ровно, да не одна в них повадка".
   "Что же, - говорю, - по моему мнению, Бакшей еще ярче стегает".
   "А вот то, - отвечает, - и плохо. Нет, пропал за него мой двугривенный: Чепкун его запорет".
   "Что это, - думаю, - такое за диковина:  как  он  непонятно,  этот  мой знакомец, рассуждает? А ведь он же, - размышляю, -  должно  быть,  в  этом деле хорошо понимает практику, когда об заклад бьется!"
   И стало мне, знаете, очень любопытно, и я к этому знакомцу пристаю.
   "Скажи,  -  говорю,  -  милый  человек,  отчего  ты  теперь  за  Бакшея опасаешься?"