"Лачуга должника" Вадим Шефнер

Вадим Сергеевич Шефнер ( 1914 -2002, Санкт-Петербург) — российский поэт, прозаик, фантаст.

• Лауреат премии «Странник» в номинации «Паладин Фантастики»(1999).
• Лауреат премии «Аэлита» (2000).

По крутому горному склону на ловитву я шёл и редчайший цветок ар… (лакуна) узрел, сулящий счастье и долголетие почётное нашедшему. И сорвал его. Но когда срывал, (то) камушек малый нарушил стопой своей, и покатился он (вниз) и увлёк другие камни. И возник (родился) обвал, и обрушился в долину на дом ближних моих.
Ответь, путник: виновен ли невиновный? Грешен ли не замышлявший зла, но причинивший (зло)?
Ты не виноват – говорит (мне) разум. Но почему лачугой должника, пещерой изгнанника, ямой прокажённого стал для меня мир подзвёздный?
Алантейская стела. Фрагмент четвёртый.

1. Предварительное сообщение

Приступая к воспоминаниям о недавних событиях, участником и свидетелем которых мне довелось быть, считаю нужным предварить Уважаемого Читателя, что в мою задачу не входит детальное описание полёта «Тёти Лиры» на планету Ялмез, ибо все дела экспедиции подробнейше изложены в «Общем официальном отчёте». Моя цель значительно скромнее. Я хочу рассказать о своём друге Павле Белобрысове и обо всём, что с ним связано. Лишь там, где это необходимо для последовательности повествования, я буду вспоминать обо всех других и обо всём другом. В частности – о дяде Духе, о Терентьеве, о Чекрыгине, о ялмезианском профессоре Благопупе, о природе Ялмеза, об ужасных метаморфантах («воттактаках») и о прочих лицах, явлениях и событиях.
Ручаюсь за точность и беспристрастность своего изложения там, где речь идёт о конкретных фактах. Но я не писатель. Сам того не желая, я могу допустить погрешности в обрисовке людских характеров. Более того: хоть подробно поведать о Павле Белобрысове могу только я, ибо только мне он доверял полностью, но опасаюсь, что верного словесного портрета не получится. Признаюсь Вам, Уважаемый Читатель: внутренний мир, духовный облик моего друга мне самому до сих пор не вполне ясен.
И ещё одно предуведомление-извинение – специально для земных Читателей. По ходу своего повествования я порой буду повторять некоторые общеизвестные истины и с излишней дотошностью толковать о том, что всем землянам отлично и без меня известно. «Почему?» – спросите Вы.
А потому, что труд мой предназначен не только для жителей Земли, но и для иномирян. Издательство известило меня, что в дальнейшем он, возможно, будет астрофицирован*. Естественно, разумные обитатели иных планет хуже, нежели мы, знакомы с реалиями земной жизни, и я, считая своим долгом полнее удовлетворить их любознательность, не вправе избегать подробностей, детальных описаний и пояснительных сносок.

2. Кто я, кто мы

Герой моего повествования – Павел Белобрысов. Но, повествуя о нём, о событиях, в которых мы с ним участвовали, о людях, с которыми были знакомы, мне неизбежно придётся упоминать и о себе. И довольно часто. И, поскольку я вынужден присутствовать в своём повествовании, позвольте представиться Вам, Уважаемый Читатель.

Я:

Имя … … … … … … … … … Степан
Отчество … … … … … … Архипович
Фамилия семейная  … Данников
Фамилия личная* … Кортиков
Год рождения  … … 2113
Место рождения … Ленинград
Образование … … … Высшее
Профессия … … … … Воист

Напомню, что слово ВОИСТ возникло из слияния двух слогов: ВО(енный) и ИСТ(орик). Смысл его неоднозначен: кроме понятия «воин», «воитель» в нём звучит и корень слова «истина». Это слово отражает смысл нашей деятельности: на мирной Земле мы изучаем историю минувших войн, строго придерживаясь научной истины.
Попробую кратко очертить круг наших обязанностей.

Мы:

1. Пишем научные труды и издаём книги и реферативные журналы по военной истории Земли.
2. Преподаём в школах и вузах военную историю. (И добавлю: воюем с Управлением Средней и Высшей школы за увеличение количества учебных часов. Их выделено нам по сравнению с другими дисциплинами ничтожно мало.)
3. Курируем военные музеи и следим за сохранностью военно-исторических памятников.
4. Проводим изыскания в военных архивах.
5. Организуем раскопки древних фортификационных сооружений.
6. Консультируем и рецензируем поэтов, прозаиков, видеодраматургов, живописцев, скульпторов, композиторов, творящих на военно-историческую тему или частично затрагивающих эту тему в своём творчестве.

Добавлю к сему, что на воистов возложена некая оборонная миссия. Не буду останавливаться на её деталях (они секретны), но смею заверить Уважаемого Читателя, что в случае нападения на нашу планету агрессору будет дан должный отпор. Возможность нападения на Землю какой-либо инопланетной воинственной цивилизации ничтожна, однако она всё же есть, и это надо учитывать. И это – учтено. Что должен знать воист? Он должен знать всемирную военную историю, стратегию, тактику, боевые уставы всех армий прошлого, все роды оружия, баллистику, химию взрывчатых веществ, атомную физику, основы кораблевождения, авиационное дело, сопромат, картографию, интендантское дело, геральдику – и ещё много, много другого.
Как стать воистом?
После окончания Средней школы надо подать заявление на Военно-исторический факультет. Во-ист-факи имеются при университетах, но не при каждом, а лишь при одиннадцати на всей планете. Срок обучения – двенадцать лет. На седьмом курсе студент получает звание сержанта Военной истории и начинает специализироваться в избранной им отрасли. Сдав выпускной экзамен, он становится лейтенантом Военной истории. Далее, при отсутствии порочащих обстоятельств, воист повышается в звании через каждые пять лет. (Напомню, что пункт 17 Устава воистов гласит: «В случае малейшего проявления жестокости по отношению к людям, животным или мирным обитателям иных планет воист подлежит разжалованию».) Сколько воистов на Земле?
Нас более семи тысяч. Благодаря отсутствию войн и успехам геронтологии некоторые воисты доживают до весьма преклонных лет и весьма высоких чинов. Мы гордимся, что в нашем содружестве числятся 87 генералов и 54 адмирала. Правда, это дало повод одному журналисту сострить, что у нас «на каждого капрала – четыре генерала». Однако далеко не все воисты – долгожители. Среднестатистическая длительность жизни воиста значительно короче, нежели у остальных землян, ибо один из пунктов нашего Устава гласит: «Воист не должен уходить от опасности».
Приведу два примера.
Во время Великого Африканского землетрясения 2102 года первыми в эпицентр событий прибыли спасательные бригады воистов, чтобы оказать помощь пострадавшим (хоть отлично знали, что ожидается «второй вал»). Они спасли не одну тысячу человек, но сами потеряли 317.
Во время Большой чумы на Клио, планете Второго пояса, туда были переброшены наряду с высокоспециализированным земным медперсоналом 1700 добровольцев-воистов; они работали там как братья милосердия. 256 из них похоронены на Клио.
Поступить на Во-ист-фак не очень-то просто. Ведь пункт 2 нашего Устава читается так: «На мирной Земле и выше воист обязан быть носителем лучших человеческих и воинских качеств». Помимо усложнённого экзамена по многим отраслям знаний, испытуемым даются особые тесты, проводятся испытания на выносливость, на памятливость, на способность к взаимовыручке на суше, на море, в воздухе и в космическом пространстве. Особое внимание уделяется способности испытуемого к разумным и хладнокровным действиям при летальной опасности.
Строгость приёмных испытаний не смягчается даже в случае недобора. Не утаю, недобор на наши факультеты – явление не столь уж редкое. Одних отпугивает строгость испытаний, других – долгий срок обучения. Некоторые считают военную историю наукой бесперспективной.
Но пора упомянуть и о наших прерогативах. Мы, воисты, – единственные люди на Земле, имеющие право носить военную форму. Более того, по общепланетным праздникам мы можем ходить с оружием, взятым под честное слово из музейных фондов.
Есть у нас и ещё одна привилегия. При комплектовании космических экспедиций воисты в возрасте до пятидесяти лет, при наличии у них второй специальности или хобби, отвечающего задачам данной экспедиции, освобождаются от специспытаний. Это объясняется просто: ведь при поступлении на Во-ист-фак человек проходит более жёсткую проверку (в смысле умственных, моральных и физических качеств), нежели рядовой претендент на полёт в космос. Руководители космоэкспедиций весьма охотно включают нас в состав своих групп, ибо знают: воист не подведёт и в случае опасности примет удар на себя, выручая товарищей. И пусть над нами порой подшучивают, приводя уже упомянутую мной шутку о капралах и генералах, но гораздо чаще, желая кого-либо похвалить, говорят: «Он смел, как воист!» И каждый землянин со школьных лет знает стихотворение известного поэта Парнасова, первая строка которого звучит так: «Воисты – рыцари Земли!..» Как и почему я стал воистом?
Во всяком случае, не по наследственной линии. Моя мать, Агриппина Васильевна Догова-Данникова – ветеринар-невропатолог. Мой отец, Архип Викторович Данников, вошёл в историю как биотехнолог сапожного дела. «Вечные сапоги Данникова» (в просторечии – «вечсапданы») известны не только на Земле, но и на других планетах, где разумные существа передвигаются при помощи своих конечностей. Шестиногие аборигены планеты Феникс, поверхность которой отличается острозернистой каменистой структурой и обилием пресмыкающихся, воздвигли в честь моего отца «Пилон благодарности». Некоторые земные франты и франтихи к вечсапданам относятся пренебрежительно, но большинство землян носит их охотно. Вечсапданы изготовляют из активной биомассы, имеющей способность самоочищаться, самовосстанавливаться и саморазвиваться за счёт окружающей среды и тепловой энергии, выделяемой человеком при ходьбе. Они увеличиваются синхронно с ростом ног своего владельца. Практически одна пара вечсапданов может служить человеку с его отроческих лет и до глубокой старости.
Если взглянуть на остальную мою родню, то и там воистов нет. Тётка по материнской линии, Забава Васильевна Струнникова, – учительница музыки; дядя, Глеб Васильевич Путейцев, – инженер. О дяде по отцу, Фоме Викторовиче Благовоньеве, позже я расскажу подробнее, пока же сообщу, что и он не воист. Он талантливый композитор парфюмерной промышленности и теоретик ароматологии. Его перу принадлежит солидный, но малоизвестный труд «Запахи в судьбе великих людей прошлого». В дни моего детства и юности дядя Дух (так прозвала дядю моя сестрица Глафира – за его пристрастие к духам и всяческим ароматам) постоянно обитал в нашей квартире на Лахтинской набережной, ибо был одинок; жена покинула дядю из-за его чудачеств. Он неоднократно проводил с моей сестрой и со мной просветительные беседы о запахах, надеясь, что мы пойдём по его стопам. Но сестру интересовало швейное дело, меня же тянуло ко всему морскому.
Когда мне исполнилось десять лет, я вступил в яхт-клуб на Петровской косе и там научился ходить под парусами. Позже я овладел навигационным делом уже в океанском масштабе. Однако парусный спорт всегда интересовал меня чисто практически, а как будущего воиста меня с детства влекли к себе корабли послепарусной эпохи. Ещё в ранние свои школьные годы я стал частым посетителем Военно-морского музея. Там я запоминал внешний вид моделей броненосцев и дредноутов, а затем, в помещении школьного кружка моделистов, воспроизводил корабли в материале, причём старался делать это с большой точностью. Не из хвастовства, а для внесения ясности сообщаю, что память у меня – 11,8 по 12-балльной шкале Гроттера-Усачевой и что, взглянув на пульсационный стенд Любченко, я могу затем нарисовать, повторяя все цвета и оттенки, сорок девять геометрических фигур из пятидесяти. Эти параметры памяти даже несколько выше тех, которые необходимы (разумеется, при наличии всех прочих требуемых данных) для поступления на Во-ист-фак.
Вначале мой интерес простирался только на внешние формы кораблей – на их обводы, палубные надстройки, барбеты и орудийные башни. Но затем моя любознательность обратилась на технологию, на старинные судовые двигатели, на внутрисудовые коммуникации, на проблемы живучести кораблей. А потом как-то незаметно для самого себя я перешёл к чтению военно-исторических книг, где разбирались действия флотов, причём с особым тщанием штудировал те труды, где речь шла о битвах эскадр послепарусной эпохи.
Будучи учеником 8-го класса, я написал статью «Бой неиспользованных возможностей. Просчёты британского командования в морском сражении у Доггер-банки 24 января 1915 года». Я пытался доказать, что если бы английская эскадра не потратила даром времени на добивание германского броненосного крейсера «Блюхер» (который был уже серьёзно повреждён, потерял остойчивость и фактически утратил значение как боевая единица), а продолжала бы преследование кайзеровской эскадры, то британцы, имея перевес в линейных крейсерах, могли бы развить значительный оперативный успех, который в дальнейшем ходе морской войны положительно сказался бы на всех действиях Грандфлита. Эту статью, сопроводив её начерченными мною же схемами, я послал адмиралу Военной истории Кубрикову и с трепетом стал ожидать его отзыва.
Я никак не предполагал, что отклик последует столь быстро. Через два дня, в воскресенье 5 июня 2128 года (эту дату я запомнил на всю жизнь!), адмирал связался со мной по альфатону. Стоя в нашей гостиной перед альфэкраном, я впервые увидал Кубрикова так близко. Он казался моложе своих лет, свежевыбритое лицо его дышало энергией; пахло от него каким-то очень приятным одеколоном. Он сказал, что через двадцать восемь минут посетит меня лично. Когда изображение померкло, у меня мелькнула мысль: уж не сон ли это?
Но, к счастью, то была явь. В этом я убедился, когда в гостиную вошёл дядя Дух.
– Пахнет парфюмом, – заявил он. Затем, вытянув шею, он с шумом вдохнул воздух и, выдохнув его, изрёк: – Одеколон «Вечерний бриз», автор композиции Марфа Полуянова, день разлития эссенции – восемнадцатого или девятнадцатого декабря минувшего года; рецептурных нарушений не ощущаю… Парфюм недурной, одобряю твой вкус.
– Это не мой вкус! – воскликнул я. – Это вкус адмирала Кубрикова! Он только что беседовал со мной по альфатону. И, представь себе, он направляется сюда!
Известие это дядя Дух воспринял без должного восторга. Он не одобрял моего увлечения военно-морской историей.
– Только адмиралов нам здесь и не хватало! – ворчливо произнёс он. – Удивляюсь, как это ВЭК**  не жалеет сотен тысяч уфедов***  на эту чудаческую ассоциацию воистов! А проект моей Установки, проект, сулящий людям душистую радость, был безжалостно зарублен, как якобы бесполезный! – С этими словами он нервным шагом покинул гостиную, направляясь в свою комнату-лабораторию.
В те дни дядя Дух был в большой обиде: только что отклонили проект его Пульверизационной Установки. Композиционный замысел дяди заключался в том, что каждую улицу Ленинграда надо снабдить постоянным индивидуальным запахом. Помимо сооружения огромной сети микротрубопроводов и мощных нагнетательных установок осуществление этой идеи потребовало бы создания нового парфюмерного комбината; к тому же и сама суть творческого замысла не встретила сочувствия среди горожан и даже вызвала насмешки. Проект был отвергнут.

* * *

В назначенное время к причальному балкону нашей квартиры плавно подлетел серый, окрашенный под цвет старинного военно-морского судна, одноместный дирижабль. Поймав швартовый конец, я ловко закрепил его в магнитном держателе и выдвинул трап. Адмирал, в скромном тёмно-синем кителе, сошёл на балкон, пожал мне руку и сказал, что хотел бы представиться моим родителям.
Я ответил, что их, к сожалению, нет дома: отец – в командировке на планете Диамант, мать же срочно вылетела в другой конец города, на Фонтанку: у одного из её пациентов, престарелого пуделя, острый приступ пресенильной меланхолии.
Посочувствовав бедному животному, Арсений Тихонович последовал со мной в мою комнату.
– Я сделал тут кое-какие пометки, – заявил он, кладя на стол рукопись. – В целом статья свидетельствует о вашей начитанности, однако концепция её не нова: нечто подобное высказывали в своё время Коррендорф, Лоули, Щукин-Барский. Я лично придерживаюсь в данном вопросе несколько иной точки зрения и вообще считаю, что права древняя поговорка: «Легко быть стратегом после боя». В дальнейших своих исследованиях вы должны учитывать, что в ходе сражения на флотоводца влияет очень много составляющих. Например, надо иметь в виду, что на исходе Доггер-банкского боя у контр-адмирала Мура произошла путаница с расшифровкой радиограммы, посланной ему вице-адмиралом Битти. Не следует исключать и того, что главные силы германского флота могли подойти на подмогу эскадре Хиппера, и Мур, вероятно, опасался этого.
– Теперь я понимаю, что статья моя несамостоятельна, легковесна и воиста из меня не получится, – сокрушённо произнёс я, выдавая тем самым свою сокровенную мечту.
– Нет! Не отчаивайтесь! – твёрдо сказал адмирал. – Я чую в вас военно-историческую хватку! Наращивайте знания, укрепляйте себя физически и нравственно – и упорно держите курс к намеченной цели!
Арсений Тихонович беседовал со мной в течение часа, и за это время я проникся верой в себя на всю свою жизнь. В тот же день я сообщил матери, что решил стать воистом. Она отнеслась к моему решению весьма сдержанно, но отговаривать не стала; и отец в дальнейшем не чинил мне препятствий. Что касается дяди Духа, то он перестал со мной здороваться.

3. Краткое сообщение

В 2143 году я окончил ленинградский Во-ист-фак и получил звание лейтенанта военной истории. За последующие пять лет в моей жизни произошли следующие события:

1) Вступил в брак с Мариной.
2) Написал ряд статей по военно-морской истории.
3) Был произведён в старшие лейтенанты в/и.

4. На пороге решения

Утром 8 сентября 2148 года я сидел в кабинете нашей (то есть Марининой и моей) квартиры и трудился над статьёй «Береговые фортификационные сооружения второй половины XIX века в свете их возможности противостоять массированному огню корабельных орудий главного калибра». Статья предназначалась для журнала «Минувшие битвы», и я, боясь опоздать со сдачей её в набор, уже неделю не выходил из дому, всецело поглощённый работой.
Дело в том, что в августе я участвовал во Всемирной Океанской Регате, и хоть показал на своём одноместном катамаране «эРБэДэ» («Риск – Благородное Дело») неплохую скорость, однако на обратном пути попал в шторм у Канарских островов и вернулся домой позже, нежели предполагал.
Сроки поджимали, но тем не менее я тщательно продумывал каждую фразу. Отшлифовав её в уме, я подносил ко лбу чёрный кружочек идеафона, – и сразу же на столе из-под зубчиков воспроизводящего устройства выползало ещё несколько сантиметров бумаги с законченным предложением; оно было как бы написано от руки моим почерком. Знаю, многие писатели и журналисты считают этот метод устаревшим, а некоторые поэты творят нынче прямо в типографиях, вдохновенно диктуя свои рифмованные мысли непосредственно печатным агрегатам. Но я воист – труд мой требует неторопливости и вдумчивости.
Наконец статья была завершена. Вот тогда-то я почувствовал, что очень устал. Я направился к дивану, лёг на спину и локтем нажал на стенную кнопку потолочного экрана. Пора было узнать, что творится на белом свете.
По потолку поползли светящиеся заголовки последних известий:

«ПОИСКИ НЕРУДНЫХ ИСКОПАЕМЫХ НА ПЛАНЕТЕ ОЛИМПИЯ. – СЕЙСМОУСТОИЧИВЫЙ ВЫСТНЫЙ ДОМ НА МАРСЕ. – НА ПЛАНЕТЕ АРФА ОТКАЗАЛИСЬ ОТ НУМЕРАЦИОННОГО УЧЁТА ЖИТЕЛЕЙ И ПЕРЕШЛИ НА ИМЕННУЮ СИСТЕМУ. – СТАБИЛЬНЫЕ УРОЖАИ В САХАРЕ – НЕ ПОВОД ДЛЯ САМОУСПОКОЕННОСТИ. – ИСТОРИЧЕСКИЙ РОМАН ПЕРЕСВЕТОВА „ПОСЛЕДНИЙ БРАКОНЬЕР“ БУДЕТ АСТРОФИЦИРОВАН. – РЕЗУЛЬТАТЫ СЧИТЫВАНИЯ РЕЛИКТОВЫХ ЗВУКОВЫХ ОТПЕЧАТКОВ С ГОДОВЫХ КОЛЕЦ ДУБА. – ПИЩЕВАЯ ПЕНСИЯ ЖИВОТНЫМ, ДОБРОВОЛЬНО УШЕДШИМ ОТ ХОЗЯЕВ, РАСПРОСТРАНЕНА И НА КОШЕК…»

Всё в мире обстояло неплохо, но, как всегда (или почти как всегда), в этом потоке новостей о воистах ни слова не было. Мне стало обидно – нет, не за себя – за моих современников, чьи труды на ниве военной истории достойны похвалы и упоминания… Я уже хотел выключить экран, но в этот миг на нём возникли строки, приклеившие к себе моё внимание:

«ЭКСПЕДИЦИЯ НА ПЛАНЕТУ ЯЛМЕЗ СОСТОИТСЯ. ЭТО БУДЕТ МОРСКАЯ ЭКСПЕДИЦИЯ. ВПЕРВЫЕ В ИСТОРИИ КОРПУС МЕЖПЛАНЕТНОГО КОРАБЛЯ СООРУДЯТ НА ВЕРФИ».

Мою усталость как рукой сняло. Вскочив с дивана, я нажал кнопку уточнителя. Строки на потолке померкли, а на стене возникло лицо дедика.* Он произнёс следующее.
– Планета Ялмез – в третьем, предпоследнем поясе дальности. С Земли ненаблюдаема. Существование её, геоподобная структура и соотношение суши к акватории как один к шести теоретически доказаны в две тысячи сто двадцать восьмом году гениальным, слепым от рождения, астрономом-невизуалистом Владимиром Баранченко и позже подтверждены Антометти, Глонко и Чуриным. Экологическая картина материковой поверхности нам не известна. Возможно, она таит для землян иксовую опасность. Поэтому посадку экспедиции решено произвести на водную поверхность. Изучение суши следует вести путём засылки на неё исследовательских групп на мобильных плавсредствах, используя как базу дальнолет, приспособленный к передвижению по акватории. Заострите внимание! Впервые в истории корпус межпланетного корабля будет сооружён на судоверфи.
– Благ-за-ин.** – сказал я дедику. – А когда начнётся комплектование?
– Подача устных заявлений – завтра с девяти утра. Организация экспедиции поручена СЕВЗАПу.
– Но почему именно СЕВЗАПу, а не Всемирному Центру? Это объясняется ведомственными причинами или космическими?
– Климатическими. Учёные предполагают, что климат Ялмеза в средних широтах близок климату бассейна Балтийского моря. Поэтому, в целях большей вероятности акклиматизации, вся космогруппа будет укомплектована жителями Балтийского побережья. Притом только теми, кто родился не далее девяти километров от Балтморя и его заливов и чьи предки обитали в этой местности на протяжении не менее трёх поколений.
Я.  По этим параметрам я годен… Смею надеяться, прерогативы воистов не будут нарушены?
Дедик.  Увы-увы. Ужесточение отбора коснулось даже воистов. Впрочем, только сухопутных. Привилегии воистов-моряков остаются в силе.
Я.  Благ-за-ин! Есть ли ещё какие-либо особенности отбора в эту экспедицию?
Дедик.  Особенностей много. Это объясняется морской спецификой экспедиции и повышенной степенью риска. В частности, отбирать будут только мужчин. Намечено провести строжайшие испытания поведения на море. Подробности узнаете в СЕВЗАПе… Я вижу у вас на стене портрет молодой женщины и двух детей. Это ваши дети?
Я.  Мои.
Дедик.  Это хорошо. Мужчин, не успевших обзавестись потомством, в экспедицию брать не будут, дабы не прервалась генетическая линия.
Я.  Какова степень опасности?
Дедик.  По прикидкам Ануфриева и Онтилаки, численное соотношение «вернутся – не вернутся» прогнозируется как сорок семь к пятидесяти трём. Однако Институт Космических предостережений занял в этом вопросе ещё менее оптимистическую позицию: тридцать два к шестидесяти восьми.
Я.  Кого прочат в руководители?
Дедик.  Николая Денисовича Терентьева. Он происходит из морской семьи и даже среди дальнолетчиков выделяется смелостью и решительностью. Однако он не всем симпатичен; я слыхал, что при комплектации он отбирает людей по своим принципам, не всегда логичным и…
Я.  Ну, это уж из области досужих разговоров… Благ-за-ин!
Дедик.  Разрешите угаснуть?
Я.  Угасайте.
Изображение дедика померкло. Я сел на диван и задумался. Моему мысленному взору предстали морская даль иной планеты, таинственные берега, неизвестные мне гавани. А что, если на этой геоподобной планете обитают человекоподобные разумные существа? А что, если у них есть флот – и не только коммерческий, но и военный? Вдруг мне удастся увидать эскадры в действии?! Разве долг воиста-моряка не повелевает мне стать участником этой морской космической экспедиции?
Я размышлял около часа. Много разных соображений промелькнуло за это время в моей голове, всего не пересказать. Скажу кратко: я решил предложить СЕВЗАПу свои услуги.

5. Луга милосердия

Решив добиваться участия в экспедиции, я счёл необходимым известить об этом свою жену, причём известить лично, не прибегая к пространственной связи. Жена моя, Марина Александровна Квакунина, – специалистка по амфибиям; её научно-популярная книга «Жабья жизнь» не раз переиздавалась на Земле и выше. Однако в описываемый мною день супруга моя занималась делами, к бесхвостым земноводным никакого отношения не имеющими: она дежурила на Лугах Милосердия. Поскольку дежурство должно было продлиться ещё трое суток, я решил отправиться к ней немедленно. Надев военно-морскую форму, я вышел на балкон, скинул чехол со стоящего там универвела,* довернул плазмопатрон, сел в седло – и, набрав ход, оторвался от разгонной дорожки.
Минут десять я летел над улицами и кровлями зданий, затем замедлил лёт, выключил иннерцион и, приземлившись на велотрассе, влился в поток движущихся по ней универвелистов. Справа от вело-дороги, за газоном с белыми лилиями, пролегало ледяное шоссе. По нему, обгоняя меня, но тоже без излишней спешки, беззвучно скользили открытые летние двадцатиместные магнитные сани и большие двухэтажные магнитобусы дальнего сообщения.
Неторопливо нажимая на педали, я размышлял о том, что в старину люди очень гнались за скоростью и даже находили в этом нечто романтическое. Они мчались в громыхающих поездах, в смердящих бензоповозках («автомобилях»), сверхзвуковых авиалайнерах, – они всё время спешили куда-то. Им казалось, что этим они удлиняют и обогащают своё бытие, – на самом же деле они крали у себя радость дороги, они проглатывали пространство, как безвкусную пилюлю. Но иначе они и не могли. Лишь в XXI веке, когда вся планета стала жить разумно планируемой жизнью, землянам стало ясно, что большие скорости нужны только в космонавтике, а на Земле – лишь в тех случаях, если необходимо оказать кому-либо срочную медицинскую помощь.
Те Луга Милосердия, где дежурила Марина, находятся в Гатчинском районе, невдалеке от посёлка Елизаветино. Подобные Луга, как известно, разбросаны по всей планете – во всяком случае, в тех её регионах, где имеется молочный скот. От употребления мяса в пищу люди отказались в минувшем веке, но молоко и натуральные молочные продукты по-прежнему потребляются в большом количестве. Ещё сравнительно недавно состарившихся безудойных коров убивали за ненадобностью, но в 2122 году известный поэт Лапидарио в своём стихотворении «Вот она – благодарность людская!..» обнажил аморальность такого жестокого прагматизма и воззвал к людской доброте. На призыв откликнулось почти всё население Земли, и в первую очередь женщины. В 2123 году вступил в силу Закон, согласно которому престарелым коровам и быкам отведены специальные хлева и пастбища, где животные обитают и пасутся до своей естественной смерти. При каждом таком заведении имеется штатный дирпаст (директор-пастух), ветврач и зоопсихолог. Непосредственный уход за пожилыми животными осуществляют добровольные дежурные, главным образом женщины и дети. Число записывающихся на дежурства весьма значительно, и, как образно выразился один журналист, «очередь на добрые дела простирается в вечность».
Через два часа я был у цели. Прислонив свой универвел к кованой ограде, отделяющей Луга Милосердия от велотрассы, и, полюбовавшись на её звенья, выполненные по эскизам художника Травникова в виде гигантских стеблей осоки и каких-то сказочных ромашек, я отворил калитку. Миновав палисадник, вошёл в здание гостиницы для дежурных: в её вестибюле находился пропускной пункт. Представившись вахтёрше, миловидной девушке в зелёном халате, я спросил её, где сейчас трудится Марина Квакунина.
– Ваша жена с детьми работает в хлеву номер три, – ответила вахтёрша и указала на виднеющееся из окна длинное зелёное строение в левой части большого поля. – Но должна вас предупредить: месяц тому назад один престарелый бык чуть было не забодал посетителя, и дирпаст распорядился, чтобы впредь никто не выходил на поле без симпатизатора.** Позвольте вручить вам симпатизатор.
– Благ-за-ин! Но позвольте возразить вам, – произнёс я. – Разве вы не видите, что на мне военная форма?! А пункт двести первый Устава воистов гласит: «К технологическим пространственным средствам защиты воист вправе прибегать лишь в случае серьёзной опасности». В данном случае подобная опасность отсутствует.
– Не смею спорить, – с улыбкой сказала девушка. – Идите уж так… Только не попадайтесь на глаза дирпасту!
Я вышел в поле. Шагая мимо мирно пасущихся коров-старушек и быков-стариков, я вспоминал заповедники Сибири, льды Арктики, тропические джунгли Амазонки, чащобы Азии – все те места, куда меня сбрасывали на парашюте и где я, ориентируясь по компасу и звёздам, должен был в определённый срок явиться в определённую точку. Всё это входило в программу испытаний на право стать воистом. Вот тогда-то мне приходилось применять симпатизатор – при встречах с белыми и бурыми медведями, волками, тиграми, слонами, крокодилами, удавами и ядовитыми змеями.
Однажды в Африке, при внезапном появлении молодого льва, вышедшего из зарослей в десяти шагах от меня, я по неопытности, прежде чем направить на него незримый луч, нажал не белую кнопку (для млекопитающих), а зелёную, предназначенную для симпатизации змей и пресмыкающихся. Получился перебор. Лев-подросток проникся такой симпатией, что подбежал ко мне и начал возле меня прыгать и кувыркаться, как бы приглашая и меня порезвиться. При этом он задел лапой моё правое плечо, разодрав комбинезон, а заодно и вырвав кусок кожи вместе с мускульной тканью. Я уговаривал зверя утихомириться, да куда там. К счастью, из кустов вдруг послышался требовательный львиный рык – по-видимому, мать-львица позвала к себе своего питомца; он покинул меня. Наскоро перевязав рану спецбинтом, я продолжал путь. В пункт рандеву я явился с опозданием на семь с половиной секунд, однако добродушный чернокожий воист – инструктор в чине фельдмаршала – поставил мне в зачётке удовлетворительный балл, после чего вызвал аэролет скорой помощи. Мне пришлось отлежать в больнице девятнадцать суток.
…Но быть может, Вы, Уважаемый Читатель, ждёте какого-либо происшествия, последовавшего в результате того, что я не взял с собой симпатизатор? Ждёте, что на меня кинется бык и я героически отражу его натиск? Должен Вас огорчить: на пути к хлеву я не встретил ни свирепого быка, ни строгого дирпаста. Хочу напомнить Вам, что я пишу не роман, и ни к каким выдумкам и литературным приёмам для возбуждения Вашего интереса прибегать не намерен.
…Едва я вошёл в светлое и просторное здание хлева, как увидел Марину и детей. Жена в зелёном платье стояла возле пустого стойла, направляя из шланга струю воды на зеленоватые плитки пола. Дочь Нереида и сын Арсений (названный так в честь адмирала Кубрикова) маленькими лопаточками выгребали навоз из соседнего стойла, тоже пустующего, на вагонетку. Дети обрадовались моему неожиданному появлению, Марина же и обрадовалась, и встревожилась: она сразу догадалась, что прибыл я неспроста.
153-й пункт Устава воистов гласит: «Трудный разговор начинай с главного». Я сразу же сообщил жене все известные мне сведения о планируемой экспедиции и о своём намерении стать одним из её участников. Сообщением моим Марина была явно огорчена. Не упоминая – из чувства такта – об опасностях, она сказала:
– Как долго тебя не будет с нами! Ведь Третий пояс дальности – это минимум год полёта… Только туда…
– Это не так уж много, – утешающе возразил я. – Надо радоваться, что Белышеву, Нкробо и Ога-таяме удалось открыть формулу, благодаря которой человечество преодолело парадокс времени. А то я бы вернулся только при наших правнуках.
– Да, ты прав. Но при антипарадоксальном полёте невозможна связь с Землёй… Мы ничего не будем знать о тебе до твоего возвращения.
– Тут уж, Марина, ничего не поделаешь. Каждый плюс носит в себе свой минус.
– Может быть, тебя ещё и не включат. Ведь у тебя нет космической специальности, – с надеждой произнесла Марина.
– Моя морская выучка и практические знания могут пригодиться в этой экспедиции, – ответил я.
– Что ж, лети, если считаешь это необходимым, – дала согласие жена.
Затем мы прошлись по длинному коридору мимо стойл. В некоторых из них, лениво пережёвывая комбикорм, лежали коровы, – это были совсем дряхлые животные, они уже не могли выходить на пастбище. Над их кормушками виднелись экраны объёмного телевидения.
– В определённые часы им показывают короткометражные видеоленты с изображениями летних лугов, полевых речек, прудов; это стимулирует аппетит и благотворно действует на психику, – пояснила мне Марина.
– Не слишком ли обеднён репертуар? – пошутил я.
– Репертуарный вопрос не так-то прост, – серьёзно сказала жена. – Год тому назад один зоопсихолог выискал в киноархиве игровые кинофильмы из сельской жизни двадцатого века, придал им объёмность и стал показывать престарелым животным. В результате аппетит у коров понизился, агрессивность повысилась; были случаи умышленного прободения видеоэкранов рогами. Один бык, правда очень великовозрастный, получил инфаркт и умер, не приходя в сознание. В конце концов зоопсихолог был лишён медицинского диплома за жестокое обращение с животными, а дирпаст получил строгий выговор.
Вскоре Марина отвела детей в гостиницу, проводила меня за калитку. Покинув пределы Лугов Милосердия, она тотчас нажала на пуговицу-цветорегулятор, и её платье из зелёного превратилось в голубое. На территории Лугов все обязаны ходить в зелёном, а ведь этот цвет далеко не каждому к лицу, посетовала она.
Усевшись на свой универвел, я помахал жене рукой и начал набирать высоту; для сбережения времени я решил вернуться домой по воздуху. Завтра мне предстоял серьёзный день.

6. Знакомство с Павлом Белобрысовым

На следующий день, то есть 9 сентября 2148 года, к 9 часам утра я явился в Северо-Западное Управление Космических Исследований. Здание СЕВЗАПа, как известно, находится возле речки Пряжки, в той части Ленинграда, которая в старину называлась Коломной.
Войдя в просторный вестибюль, я уселся в одно из многочисленных кресел и тотчас нажал кнопку в подлокотнике. Элмех,* стоявший в центре зала, сразу же встрепенулся; ловко лавируя на трёх своих ногах между людьми, он бесшумно подошёл ко мне и почтительно произнёс:
– Осмелюсь догадаться, вас интересует экспедиция на планету Ялмез? Будьте ласковы объявить ваш устный паспорт.
Я назвал своё имя, личную фамилию, специальность, семейное положение и градацию здоровья по общепланетной шкале.
– Информированы ли вы о степени опасности? – спросил элмех, передвинувшись ко мне ближе, но отведя в сторону свои наблюдательные линзы.**
– Да, – ответил я.
– Есть ли у вас космическая специальность?
– Нет. Но моё практическое знание навигационного дела, а также прикладные знания, полученные на Во-ист-факе, могут оказаться полезными для экспедиции.
– Благ-за-ин! Будет доложено Терентьеву. Сидите и ждите вызова. Не покидайте нас, молю! Не принести ли вам чашечку кофе?
– Нет, спасибо. – Откинувшись на спинку кресла, я стал разглядывать посетителей СЕВЗАПа, вслушиваться в голоса. Кроме русской звучала литовская, немецкая, шведская, латышская, польская, эстонская, финская речь. Однако народу было меньше, нежели я предполагал. Как видно, условия комплектации оказались слишком сложными и специфическими, да и коэффициент опасности сыграл свою роль. Что ж, это повышает мои шансы, подумал я. Благоприятствует и то, что вся публика – штатская, я, кажется, единственный здесь воист.
Мои размышления прервал чей-то хрипловатый голос:

Зайцу молвила медведица:
Разрешите присоседиться?

– Рад буду соседству, – ответил я, не подавая виду, что меня удивило это странное двустишие.
Передо мной стоял светловолосый человек; на вид он был старше меня лет на семь. Незнакомец плюхнулся в соседнее кресло. Рука его потянулась к кнопке вызова, но затем он отдёрнул пальцы, будто боясь обжечься, и застыл, погрузившись в свои мысли.
Я сидел, ожидая вызова к Терентьеву, и изредка поглядывал на соседа. Меня поразило сложное выражение его лица: на нём можно было прочесть и ум, и добродушие, и душевную прямоту – и одновременно какую-то хитроватость, насторожённость и даже растерянность. Странными показались мне и его глаза: не то чтобы усталые, не то чтобы печальные, но какие-то вроде бы не соответствующие лицу, какие-то чужие. Одет он был в умышленно эклектическом стиле – так в том году одевалась гонящаяся за модой молодёжь: шитый серебром голубой фрак, сиреневые брюки гольф, алые рубчатые носки до колен; на ногах, разумеется, не скромные вечсапданы, а плетёные позолоченные сандалеты. Он производил впечатление человека, который хочет казаться моложе своих лет. Это, признаться, не располагало в его пользу.
– А публика-то валом не валит на это дело. Кой у кого, видать, от страха из-под хвоста цикорий посыпался… – внезапно молвил он, повернувшись ко мне. – А для меня это и лучше, шанец растёт! Значит, буду действовать!

Лишай стригущий, бреющий полёт…
В чём сходство их? В движении вперёд.
И ты, приятель, брей или стриги,
Но отступать от цели не моги!

Произнеся это загадочное четверостишие, сосед мой нажал кнопку вызова.
– Насколько понял, вы желаете войти в состав экспедиции? Если объявите свой устный паспорт, буду обрадован я, – проговорил подошедший к нему элмех.
– Павел Васильевич Белобрысов, – отрекомендовался мой странный сосед. – Родился в Ленинграде в две тысячи сто седьмом году. – Произнеся это, он почему-то покосился в мою сторону. – Имею много специальностей, которые могут пригодиться где угодно. Здоровье – двенадцать баллов с гаком.
– Не всё понял я, уважаемый Павел Васильевич, – почтительно произнёс секретарь. – Что вы имеете честь подразумевать под словом «гак»?
– Гак – металлический крюк на древних кораблях, служивший для подъёма грузов и шлюпок, – пояснил я элмеху.
– Благ-за-ин! – поклонился мне элмех. Затем, обернувшись к Белобрысову, спросил: – Значит, могу зафиксировать и доложить Терентьеву я, что вы можете заменить собой металлический крюк и персонально осуществлять передвижение тяжёлых предметов?
– Да нет, это дядя шутит… Вернее, я шучу, – пробурчал Белобрысов.
– Благодарю за дружеское отношение! Посмеяться вашей шутке рад я! – Элмех включил своё хохотальное устройство и залился бодрым, но тактичным смехом. Отсмеявшись, он снова обратился к Белобрысову:
– Вы ничего не сообщили о своём семейном положении. У вас есть потомство?
– Потомства у меня вагон… Короче говоря, есть.
– Вы женаты первично? Вторично? Третично? Четверично?
– Двенадцатирично и трагично, – хмуро буркнул Белобрысов.

Не в соборе кафедральном
Венчан я на склоне дня,
С хрупким уровнем моральным
Есть подружки у меня!

– Что этим сказано, не понял я, уважаемый Павел Васильевич.
– Это стихи. Сам сочинил.
– Восхищён я! С поэтом беседую я! Сбылась мечта существования моего! – с повышенной громкостью произнёс элмех, отступив от Белобрысова на два шага. Затем, понизив громкость, спросил: – Вы проходили курс лечения в нервно-психической клинике однажды? Дважды?
– Психически я вполне здоров и никогда не лечился! – сердито ответил мой сосед. – Но учти: я вспыльчив! Если ты, сучье рыло, будешь липнуть ко мне со своими расспросами, я тебя по стене размажу!

Умрёшь – и вот не надо бриться,
Не надо застилать кровать,
В НИИ не надо торопиться,
Долгов не надо отдавать!

– Благ-за-ин! – изрёк секретарь. – Интимностью, активностью, оперативностью вашей очарован я! Ожидайте вызова к Терентьеву. Будьте как дома. Мужской туалет – в коридоре «А», третья дверь налево.
Едва элмех отошёл от нас, Белобрысов сразу же спросил у меня взволнованно:
– Товарищ старший лейтенант, не наплёл ли я ему чего лишнего?
Меня обрадовало, что он обратился ко мне по званию. Увы, мало кто в наши дни разбирается в погонах, в военных чинах.
– Не беспокойтесь, Павел Васильевич, ведь элмех – это промежуточная инстанция. Всё, в сущности, зависит от самого Терентьева, – утешающе сказал я.
– Во-во! Терентьевым я давно интересуюсь. Но строг он, строг… Ну, вы-то проскочите. Я ведь знаю, кто вы, вас по голяку*** не раз показывали. Вы на нынешней Всемирной регате опять первый приз отхватили – «Золотую мачту-2148»… А как вы думаете – по первому вашему впечатлению обо мне, – возьмут меня в полёт?
126-й пункт Устава воистов гласит: «Правдивость – высшая форма вежливости». Поэтому я ответил своему собеседнику, что не уверен в его успехе; всего вероятнее, ему будет отказано.

– На чудеса лес уповал,
Но начался лесоповал, –

с чувством проскандировал Белобрысов. – Но мне надо, надо побывать на Ялмезе! Изо всех сил хлопотать буду, чтобы зачислили!
Словечко «хлопотать» задело моё внимание. В устной речи я его ещё ни от кого не слышал, я его помнил по какому-то роману XIX или XX века, где один молодой человек «хлопотал», чтобы устроиться в какой-то департамент. По тому, что Белобрысов применил это словцо, и ещё по некоторым архаическим оборотам его речи я начал догадываться, что собеседник мой принадлежит к числу хоббистов-ностальгистов.
Как известно, движение хоббистов-ностальгистов за последние два десятилетия получило на нашей планете не то чтобы очень широкое, но всё же заметное распространение. Эти люди (самых различных профессий) считают наш XXII век слишком прагматичным, благополучным и малоромантичным и потому «самоприкрепляются» к какому-либо из минувших столетий. К сожалению, представления их о минувших веках базируются обычно на поверхностных сведениях, почерпнутых из нынешних исторических романов и телеобъемных фильмов; что же касается военной истории, то здесь их познания и вовсе минимальны. Ностальгисты очень падки на аксессуары, любят всевозможные имитации под «избранный» ими век, обставляют квартиры «старинной» самодельной мебелью; порой они готовят пищу по древним кулинарным рецептам (заранее включая при этом альфатонную связь с пунктом скорой помощи – чтобы в случае отравления немедленно оказаться под надзором врача). Кроме того, они часто листают старинные словари, выискивая там вышедшие из употребления слова, чтобы щегольнуть ими в разговоре.
Один из моих школьных товарищей, ныне инженер-диэлектрик по специальности, а по хобби – ностальгист XX века, иногда приглашает Марину и меня в гости. Стены его квартиры увешаны репродукциями с картин Бёклина, Борисова-Мусатова, Сальватора Дали, Куинджи, Марке и многих их современников. На кривом самодельном комоде с резьбой, изображающей первый полёт на Марс, стоят одиннадцать гипсовых слонов и клетка с макетом канарейки – неизменная (по убеждению моего товарища) принадлежность великосветских салонов начала XX века. Всем гостям, на время их пребывания в доме, выдаются калоши и стеки; кроме того, дамам вручаются веера, а кавалерам – цилиндры. Хозяйка угощает всех щами из клюквы, блинами на горчичной подливе, квасом и морковным чаем; торжественно откупоривается бутылка условной водки. Гости-ностальгисты и хозяева ведут за столом изысканную беседу в духе старинной вежливости. То и дело слышится: «Отведайте ещё блина, милостивый гражданин!»; «Чекалдыкнем по третьей, уважаемая барышня!»; «Благ-за-ин, ваше сиятельство!»; «Нравится ли вам чай, достопочтенная курва?» Затем под звуки старинного магнитофона гости и хозяева танцуют древние танцы – румбу, шейк, полонез, яблочко, «танец живота», танго, «барыню-сударыню», а в перерыве между плясками поют старинные фольклорные песни: «В лесу родилась ёлочка», «Шумела мышь», «Гоп со смыком», «У самосвала я и моя Маша». В завершении праздничного пира избирается «царица бала»; ей даётся право запустить бутылкой в зеркало. Мой товарищ убеждён, что в XX веке каждый светский раут заканчивался битьём зеркал.
Некоторые правила этого древнего этикета кажутся мне странными, некоторые – явно вымышленными, но кое в чём я вынужден верить своему товарищу-ностальгисту. Ведь условия мирного быта минувших поколений я знаю куда хуже, нежели военную историю.
…Белобрысов сидел, уставясь в раскрытую записную книжку; он читал, шевеля от усердия губами, словно торопясь заучить что-то. Вот ещё одно доказательство его ностальгизма, думал я; записными книжками давно никто не пользуется, их заменили запоминательные пьезобраслеты. Странно только, что одет этот человек так суперсовременно: ведь ностальгисты любят одеваться в стиле избранного ими века. Надо полагать, в данном случае выбор одежды объясняется какими-то сугубо личными причинами. Быть может, Белобрысову нравится женщина моложе его – и вот он старается примолодиться?
Сосед мой явно волновался. Он часто отирал пот с лица розовым платком. Вдруг он вскочил с кресла и изрёк очередное двустишие:

Она, забыв девичью честь,
С себя скидает всё, что есть!

С этими словами он снял с себя роскошный фрак, под которым оказалась рубашка спортивного типа. Кладя фрак на спинку кресла, он уронил с подлокотника записную книжку, она раскрытой упала на пол. Я нагнулся, чтобы поднять её и вручить владельцу, но тот с нервной поспешностью опередил меня. Мне бросилось в глаза слово ЛЕГЕНДА, написанное крупными буквами и подчёркнутое; ниже шёл какой-то мелкобуквенный текст.
Я успел подумать, что новый знакомец мой не просто ностальгист, но, видимо, ещё и литератор-любитель, сочиняющий стихи и легенды в духе полюбившейся ему старины. В этот момент ко мне подошёл элмех и пригласил следовать за ним.
Терентьев сидел в небольшом кабинете за большим и почти пустым письменным столом. Он предложил мне сесть и начал беседу.
– Ваши военно-исторические знания едва ли пригодятся на Ялмезе. Но я осведомлён о высокой степени ваших прикладных знаний и о вашей способности разумно действовать в экстремальных условиях… Приходилось ли вам держать курс без навигационных приборов?
– Да. Я умею ориентироваться по созвездиям.
– Там будут другие созвездия, – усмехнулся Терентьев.
– Но тоже каждое на своём месте, – отпарировал я.
– Вам придётся освоить некоторые новые для вас специальности. Согласны? И потом: готовы ли вы выполнять любую случайную, текущую работу – быть мальчиком на все руки, как в старину говорилось?
– Согласен, – ответил я.
– Я вас зачисляю условно в состав экспедиции. Вам надо будет, как и всем, пройти тестологические испытания и спецподготовку. От спецморских испытаний я вас освобождаю.
– Спасибо за доверие, но хочу вам возразить. Мне не хочется быть белым вороном, как говорили наши предки. Я хочу подвергнуться морским испытаниям наравне со всеми.
– Одобряю ваше решение, – молвил Терентьев. – Завтра в десять утра приходите в СЕВЗАП на собеседование.

7. Случай на собеседовании

Когда утром следующего дня я вошёл в конференц-зал СЕВЗАПа, народу там оказалось куда меньше, нежели вчера в вестибюле; Терентьев, видно, многим дал отвод уже по первому кругу. Заняв место в заднем ряду, я начал считать, сколько нас в зале, но тут услышал торопливые шаги и затем увидел Белобрысова. Я был настолько уверен, что Терентьев «отсеет» его, что на мгновение даже усомнился, Белобрысов ли это; тем более что и оделся он совсем не по-вчерашнему, а очень скромно и неброско.
Заметив меня, он сразу направился в мою сторону и, перед тем как сесть в соседнее кресло, радостным шёпотом сообщил нижеследующее:
– Вчера Терентьев гонял-гонял меня по разным вопросам, семь потов с меня сошло. А потом он и говорит: «Наврали вы, Белобрысов, мне с три ящика! Давайте начистоту!» Ну, тут я ему всю правду о себе и выложил. Он прямо онемел от удивления, задумался. Потом, видать, поверил. И говорит мне: «Рискну, возьму вас на Ялмез. Если, конечно, все предварительные испытания выдержите».
В чём заключалась эта «вся правда», расспрашивать Белобрысова я не стал. Но, хоть я и был уже наслышан, что Терентьев человек весьма широких взглядов и парадоксальных действий, всё же я был удивлён его решением. Скажу откровенно: я, при тогдашнем моём отношении к Белобрысову, в полёт его бы не взял. Что-то странное в нём было, слишком уж он врос в свой ностальгизм. Однако, забегая вперёд (дабы не возбуждать в Уважаемом Читателе ненужного беллетристического интереса), скажу, что все специспытания Белобрысов выдержал вполне благополучно и что вообще сомневался я в нём напрасно.
Но вернусь к совещанию в СЕВЗАПе. Открыл его Терентьев. Его выступление, так же как и выступления других, зафиксировано в «Общем отчёте», так что пересказывать мне всё это нет смысла. Но считаю нужным упомянуть об одном событии, которое в официальные анналы не вписано.
Когда прения по докладу Терентьева подошли к концу, у двери в конференц-зал послышались взволнованные голоса. Два элмеха уговаривали кого-то повременить, не входить сейчас в зал.
– Но я должен сделать срочное сообщение общемирового значения! – восклицал человек. – Впустите меня немедленно!
– Нам никого не велено пускать! Войдите в нашу ситуацию! – убеждали человека секретари.
Человек прорвался в зал. Элмехи, которым, как всем квазиразумным механизмам, запрещено применять физическое воздействие по отношению к людям, прибегли к пассивной обороне: они пытались заградить человеку путь к президиуму. Однако нежданный гость упрямо шёл вперёд, и элмехи вынуждены были отступать. Один из них отступал недостаточно поспешно, и человек толкнул его. Секретарь упал, три ноги его звонко застучали по плиткам пола, потом замерли. Второй элмех, дабы эмоционально воздействовать на вошедшего, коснулся на груди своей кнопки ретроконтура, перестроил речевой строй на женский регистр, включил рыдальное устройство и нежным, плачущим девичьим голосом взмолился:
– О сжалься, добрый мужчина! Не тронь меня! Помоги мне сэкономить невинность мою! Покинь помещение!
Но мужчина не сжалился. Отстранив элмеха, он по трём ступенькам поднялся на кафедру, которая в тот момент пустовала, – и тут я увидел, что человек этот – дядя Дух! Я не встречал его уже много лет: из квартиры моих родителей он давно съехал, поссорившись с ними; меня в моей новой семейной он не навестил ни разу, я тоже не искал с ним общения. За эти годы он постарел, но в голосе его по-прежнему звучала нестареющая убеждённость в своей правоте.
– Дело мировой важности! Прошу предоставить мне десять минут! – обратился он к Терентьеву.
Терентьев, видимо, уже встречался с ним или был осведомлён о нём. Он не то поморщился, не то ухмыльнулся и сказал: – На десять минут согласен. Но не более. Дядя Дух извлёк из портфеля старомодный стенописный прибор и поставил его перед собой. Едва он произнёс вступительную фразу своей речи, как она вспыхнула алыми письменами на сероватом мраморе стены, высоко над головами сидевших в президиуме. Строки возникали, как бы набросанные от руки торопливым, вдохновенно-пророческим почерком, и затем угасали, чтобы уступить место следующим.

«ЗАДУМАНО! СОВЕРШЕНО! ЗАЯВЛЕНО!

В минувшие века на Земле случались убийства, грабежи и иные уголовные деяния. Для обнаружения преступников применялись так называемые розыскные собаки. Собака-ищейка шла по следам правонарушителя – и настигала его, руководствуясь исключительно своим нюхом. Почему же она не могла спутать его следы со следами других людей? Да потому, что каждый человек имеет свой запах. Если дактилоскопия утверждает, что нет на Земле двух индивидуумов с одинаковыми узорами на кончиках пальцев, то ароматологией, наукой о запахах, столь же неопровержимо доказано, что каждый землянин пахнет по-своему.
Давно на планете нашей изжита преступность. И хоть много собак на Земле, но порода собак-сыщиков давно сошла на нет, ибо надобность в ней отпала. Однако и те четвероногие друзья человека, которые существуют ныне, не могут пожаловаться на отсутствие нюха. За сотню метров ощущает пёс или псица приближение хозяина – и заливается радостным лаем.
Мы, увы, не собаки. В смысле обоняния мы позорно отстаём от них, мы в этом отношении плетёмся в хвосте у четвероногих. Человек силён умом и духом, но слаб нюхом…
Так было, дорогие космопроходцы, так было… Но впредь так не будет! В результате усиленных творческих поисков мне, Фоме Благовоньеву, удалось синтезировать новое вещество, которому я дал наименование ТУЗ – Тысячекратный Усилитель Запахов. Любой человек, принявший внутрь таблетку ТУЗ, мгновенно становится обоняем для окружающих. Срок действия каждой таблетки – двадцать семь земных суток.
Учитывая, что не все люди пахнут приятно, я внёс в ТУЗ ароматические добавки. Основной запах каждого индивидуума, вступая в реакцию с ними, становится приятным для нюха окружающих – и в то же время не теряет индивидуальности. Пока что мы имеем шесть разновидностей таблеток: с запахом вербены, акации, черёмухи, лаванды, липы цветущей и берёзы весенней. В недалёком будущем я расширю шкалу ароматов. Недалёк тот день, когда каждый землянин, варьируя набор добавок, сможет составить для себя персональную ароматическую композицию. Предвижу то время, когда друзья и знакомые будут издалека узнавать друг друга по тончайшим, благороднейшим благоуханиям.
Внимание! Первую опытную партию таблеток ТУЗ я сегодня вручу вам, отважные звездопроходцы! Вы станете проводниками моей идеи!»

– Благ-за-ин! – послышался голос Терентьева. – Но боюсь, человечество ещё не доросло до практического осуществления вашего творческого замысла. Однако дядя Дух гнул свою линию.
– Дабы все знали, что ТУЗ безвреден для здоровья, я на глазах у вас приму таблетку! – заявил он. Затем вынул из портфеля маленькую розовую коробочку, извлёк из неё нечто миниатюрное и проглотил, запив водой из стоявшего на кафедре стакана. – Обоняйте меня, люди добрые! Вскоре до меня донёсся какой-то весьма странный, густой, но отнюдь не неприятный запах.
– Вроде бы банным листом повеяло, – внятным шёпотом произнёс мой сосед Белобрысов.

Поверь в счастливую звезду,
Цветок в петлицу вдень –
Пусть для тебя, хоть раз в году,
Настанет банный день!

Тем временем дядя Дух, покинув кафедру, подошёл к столу и перед каждым членом президиума положил по розовой коробочке. Затем торопливо начал обходить всех сидящих в зале. Дойдя до меня, он остановился в удивлении, буркнул что-то себе под нос и коробочки мне не вручил.
– Почему это он обделил вас? – поинтересовался Белобрысов. – Всех одарил, а вам фигу с маслом.
– Это мой дядя. У него ко мне личная неприязнь.
– Дядя?.. Странный он какой-то. Вам не кажется, что он с приветом?
– Наоборот, он отнёсся ко мне весьма неприветливо.
– Я не в том смысле… Он вроде бы психически сдвинутый.
– Нет, он вполне нормален. Он хочет людям добра, правда, избрав для этого не совсем обычный путь.
Когда дядя Дух наконец покинул зал, на кафедру поднялся главврач будущей экспедиции и попросил всех присутствующих немедленно сдать коробочки ему, не прикасаясь к их содержимому. Производство этих таблеток не утверждено Главздравом планеты.
Меня поразило, что, выслушав это заявление, сосед мой вырвал из своей записной книжки листок, вынул из розовой коробочки голубой шарик, завернул его в бумажку и спрятал в карман.
– Что вы сделали! – шепнул я ему. – Ведь главврач только что сказал…
– Хочу тёще втихаря в кофе подложить, – подмигнул он мне. – Ведь это не яд же!.. И ведь не побежите же вы к главврачу жаловаться на меня?!
– Не побегу, – ответил я. – Но разве в этом дело?!
– А не побежите – никто здесь и не узнает. Всё будет шито-крыто!
Меня удивила эта странная логика. И в дальнейшем Белобрысов не раз меня удивлял.

8. Краткое сообщение

Вскоре начались тестовые испытания, которые продлились три месяца. Они подробно перечислены в «Общем отчёте», так что описывать их не буду. Скажу только, что Терентьев придавал большое значение «тестованию» и всегда присутствовал в аудиториях. Что касается Белобрысова, то иногда он вёл себя странно, а порою склонялся к явно алогичным решениям. Я весьма часто вступал с ним в споры.
Когда тесты закончились, некоторые из испытуемых были отчислены. И хоть нас было ещё больше, чем надо, и кое-кому ещё предстояло «уйти в отсев», но уже началась многомесячная практическая учёба. Мы с Белобрысовым вошли в водолазную группу и одновременно принялись за освоение ещё нескольких специальностей.
Время от времени Терентьев вызывал нас поодиночке – для собеседования. Однажды он вызвал меня в свой кабинет и сказал, что во время предстоящего практико-испытательного плавания испытуемые будут размещены в двухместных каютах. Есть ли у меня возражения против помещения в одну каюту с Белобрысовым?
Я ответил в том смысле, что я воист и Терентьев для меня командир, а слово командира – закон.
– Вы увиливаете от прямого ответа, – молвил Терентьев. – Белобрысов вам несимпатичен?
– Белобрысов – человек неплохой, – сказал я. – Но есть в его характере черты, которые мне неприятны. Однако о том, что мне в нём не нравится, я не хочу толковать, как выражались в старину, заспинно. Если вы вызовете его сюда, то в его присутствии я скажу всё, что о нём думаю.
Терентьев вызвал Белобрысова и сразу задал ему вопрос, какого он мнения обо мне. Тот ответил, что я «товарищ невредный, но очень уж заутюжен этим своим воизмом».
– А вы заутюжены своим ностальгизмом! – заявил я. – Вы так прочно присосались к своему двадцатому веку, что порой забываете, в каком столетии живёте! В этом есть что-то театральное, фальшивое.
– Не оплёвывайте двадцатый век, – рассердился Белобрысов. – Может, в двадцатом-то веке люди посмелее да поталантливее нынешних на Земле обитали!
– Не клевещите на наш двадцать второй век! – воскликнул я.
– Я и не клевещу, – возразил Белобрысов. – Но только учтите: не произойди того, что произошло в двадцатом веке, люди бы, может быть, до сих пор сидели на своей Земле, как приклеенные, и ни о каких космических полётах и мечтать бы не смели. Двадцатый век был поворотным веком в судьбе человечества! Первая НТР, без которой не произошло бы и Второй, первый полёт в Космос…
– Всё это я и без вас знаю, – ответил я. – Не забывайте, что я тоже изучал историю, и, смею думать, не менее…
– А всё-таки, товарищи, я помещу вас в одну каюту, – прервал наш спор Терентьев. – Вы люди во многом очень несхожие, но именно шероховатости способствуют сцеплению. Уверен, что вы подружитесь и в трудную минуту придёте на помощь друг другу.
И далее он высказал несколько странную мысль: он комплектует экспедицию, руководствуясь отнюдь не сходством характеров и гладкостью взаимоотношений, ибо знает, что именно в слишком однородном коллективе при возникновении экстремальной ситуации может произойти опасный разлад.

9. Практический тест на море

15 мая 2149 года всех соревнующихся за право стать участниками экспедиции на Ялмез привезли в Таллинн, где мы погрузились на пассажирское судно «Балтия». Кроме нас многие каюты были заполнены научными инструкторами СЕВЗАПа. Каждому из нас вручили по спецбраслету. Его нельзя было снимать с руки ни на секунду: браслет непрерывно улавливал данные о физическом и психическом состоянии носителя и слал информацию в фиксирующий центр.
Когда мы ступили на борт «Балтии», Белобрысов, приняв глубокомысленный вид, нагнулся, постучал по палубе согнутым пальцем и замер, будто прислушиваясь. Затем печально покачал головой и изрёк:
– Они все ушли!..
– Кто? – поинтересовался я.
– Крысы ушли с этого ржавого ночного горшка. Но не будем падать духом!

Хочешь стать барабулькой,
Славной рыбкой морской –
Утопай и не булькай,
Распрощайся с тоской!

Судно и впрямь оставляло желать лучшего: дряхлый, давно вычеркнутый из списков регистра экскурсионный лайнер водоизмещением в 27 000 тонн. Правда, его ради нас подремонтировали, но всё равно во время нашего плавания постоянно случались ЧП: выходили из строя рабочие системы, нарушалась связь внешняя и даже внутренняя, а нам часто приходилось участвовать в авральных работах. К тому же гидростабилизационная система вообще была снята, и из-за этого «Балтию» валяло даже при небольшом волнении. Некоторые испытуемые, которых, по их заверениям, прежде никогда не укачивало, здесь чувствовали себя неважно, и в дальнейшем их отчислили. Посудина эта выбрана была СЕВЗАПом неспроста – и именно для того, чтобы создать для нас умышленно трудные условия. Нам с Белобрысовым была выделена каюта номер 47 по правому борту. Когда мы вошли в неё, он сказал:
– Выбирайте любую из коек; вам по званию положено выбирать первому, ведь вы лейтенант, а я, можно сказать, рядовой.

Одни судьбу несут, как флаг,
Другие тащат, как рюкзак.
Чья ноша легче – впереди,
Чья потяжельше – позади.

Стишок резанул мне уши, но предложение выбрать койку свидетельствовало о проявлении такта. Чтобы не остаться в долгу, я произнёс:
– Нет, это судно не военное, и живём мы во времена невоенные. Пусть первым выберет себе койку тот, кто старше по возрасту.
– Неужто это так заметно, что я стар? – спросил Белобрысов с какой-то странной интонацией.
– Я не сказал, что вы стары; я сказал, что вы старше.
– Это – да! Я намного старше вас, – согласился он и напыщенно, с шутовской интонацией произнёс очередной стишок:

Вы Вечность по черепу двиньте,
Клянуся, в ней радости нет:
Слепой лаборант в лабиринте
Блуждает три тысячи лет!

«Крепись, воист, крепись! – приказал я себе. – Ещё немало подобной дребедени придётся тебе выслушать в этой каюте!» А вскоре я обнаружил, что кроме дневных своих антидостоинств мой однокаютник имеет некий ночной недостаток: он храпит. К счастью, моя способность к засыпанию в усложнённых условиях равняется 9,8 единицы по кривой Калистратова – Шумахера, так что храп не оказал на меня какого-либо отрицательного действия. Однако поутру я задал Белобрысову законный вопрос: почему он утаил от приёмной комиссии СЕВЗАПа это своё свойство? Ведь он знал: храпящих во сне в полёт на Ялмез не зачисляют.
– Потому и утаил это дело, что храпунов в космос не берут, – не без цинизма ответил он. Затем добавил примирительно: – Но ведь вы-то спали спокойно, я сам два раза от своего храпа просыпался, а вы, извиняюсь, всю ночь как сурок дрыхли.
– Дело не во мне, – уточнил я. – Дело в том, что вы солгали.
– Очень прошу вас: не докладывайте начальству об этом факте, – просительно произнёс он.
– Не волнуйтесь, «об этом факте» докладывать я никому не собираюсь. Даже если бы ваш храп мешал мне, я бы никому не сообщил об этом. Волей СЕВЗАПа и Терентьева вы мой товарищ по плаванию, а какой же воист станет подводить своего товарища!
– Спасибо вам!.. А как вы думаете, вот эта штуковина меня не выдаст? – Он постучал пальцем по своему спецбраслету.
– Не беспокойтесь, браслет засекает все соматические и психологические изменения, однако ведь для храпящего храп не болезненное, а естественное явление.
– Да, к сожалению, это не болезнь. Будь это болезнь, медики давно бы её под корень вырвали. Эх, знали бы вы, сколько я в жизни натерпелся из-за этого «естественного явления»! Даже в интимном плане…
– Насколько мне известно, в своё время корабельный врач Губаровский-Семченко опубликовал в «Военно-медицинском ежегоднике» реферат «О некоторых неучтённых возможностях по преодолению ночного храпа». Помнится, он рекомендовал…

– Не верь в романы и рассказы,
А верь, в что видят твои глазы! –

с раздражением перебил меня Белобрысов. – Ничего из опытов его не вышло. Я был у этого Губаревского на приёме, за месяц вперёд записался, медсестре коробку конфет всучил, – а результаты…
– Позвольте, позвольте! – прервал я своего собеседника. – Ведь этот врач жил в двадцатом веке!
– Ах да, я фамилию перепутал, я у другого врача был, – небрежно поправился Белобрысов. – А об этом Губареве я читал где-то… Нам на завтрак топать пора.
Мы направились в кают-компанию. Во время завтрака я думал о том, что Белобрысов настолько прочно приклеил себя к излюбленному XX веку, что порой теряет чувство реальности. Вполне ли здоров он психически?
А теперь, Уважаемый Читатель, я опять отсылаю Вас к «Общему отчёту», где подробно изложены все наши учебно-практические успехи на «Балтии» и все реальные тесты, которым мы подвергались, а сам приступаю к описанию последнего дня нашего испытательного плавания.
Плавание это окончилось на две недели ранее, нежели мы, испытуемые, предполагали. Накануне мы попали в шторм, он настиг нас в Тихом океане возле острова Нарборо (группа Галапагосских островов). «Балтию» так валяло, что один из тетраментоновых двигателей сорвался с квантомагнитной подушки и при этом повредил основной комплексатор. В результате судно потеряло ход. В течение нескольких часов основная команда и испытуемые были заняты авральным ремонтом. Под утро группу, в которую входили мы с Белобрысовым, подсменили; отдыхающим приказали спать не раздеваясь. Мы спустились в каюту и уснули.
Внезапно я был разбужен: кто-то толкал меня в бок. Затем я услыхал голос Белобрысова:

Насколько я, граждане, понял,
Для радости нету причин,
Поскольку мы, граждане, тонем
Во тьме океанских пучин.

Моя способность к осмысленным действиям в первую секунду пробуждения квалифицируется как 1:973 по скользящей схеме Латон-Баттеля. Поэтому, мгновенно осознав опасность, я вскочил с койки, надел спасательный жилет, вынул из ящика стола свою незаконченную статью (я писал её урывками на «Балтии», используя каждую свободную минуту) «О вспомогательных действиях броненосцев береговой обороны во время первой мировой войны» и сунул её в водонепроницаемый карман. После этого обратился к Белобрысову, с которым уже месяц был на «ты»:
– Паша, я готов. Но ты уверен, что мы действительно тонем?
– Стёпа, ты так и смерть свою проспишь! – ответил он. – Я проснулся от здоровенного толчка. Или на нас кто-то наехал, или мы сами на что-то напоролись. И уже сигнал опасности передавали.
Тут из радиоустройства, вмонтированного в потолок каюты, послышался голос капитана «Балтии»:
– Повторяю! Пробоина ниже ватерлинии по левому борту в носовой части! Всем занять свои места согласно аварийному расписанию!
Мы поспешили на палубу и там, держась за леера, встали возле спасательного бота номер 19. Судно дрейфовало лагом к волне. По океану шла крупная зыбь. «Балтию» мотало, и всё явственнее ощущался крен на левый борт и дифферент на нос. Почти все члены команды были вполне спокойны, лишь у очень немногих на лицах отражалась растерянность.
Когда один особенно высокий вал окатил нас по самые плечи, Белобрысов, приблизив губы к моему уху, вдруг произнёс с какой-то зловещей задушевностью:
– Хорошо бы нам в этой обстановке малыша на двоих раздавить, а?
Бедняга от страха сошёл с ума, мелькнула у меня зловещая догадка. Хочет убить какого-то ребёнка и подговаривает меня стать соучастником преступления. Он даже не помнит, что на «Балтии» только взрослые.
Однако, когда следующая большая волна оторвала одного из испытуемых от борта и потащила по палубе, Павел мгновенно среагировал, кинувшись на выручку вместе со мной. Вскоре я пришёл к выводу, что он нисколько не испуган происходящим. Я начал догадываться, что «раздавить малыша» – это какая-то идиоматическая ритуальная фраза двадцатого века, которую предки наши произносили в ответственные минуты их бытия. И меня опять поразила ностальгическая привязанность Белобрысова к старине. Даже здесь, на тонущем судне, он продолжал играть свою роль «пришельца из минувшего»!
– Плавсредства не применять! К нам идёт помощь! – послышался голос капитана, и через мгновение в двух кабельтовых от нас из океана вынырнул оранжевый УТС.* Он облетел «Балтию» по широкому кругу, – и вокруг гибнущего судна возникло просторное ледяное поле. Спасатель снизился на лёд рядом с «Балтией» и распахнул свои люки, из которых выдвинулись три трапа.
– Всем перейти на УТС! – распорядился капитан. – Плавание завершено, заключительный испытательный тест «Катастрофа в океане» закончен!
Через четыре часа мы были в Ленинграде.
Нас собрали в аудиториуме СЕВЗАПа, где диркосм** объявил нам результаты испытаний и сообщил имена тех, кто включён в состав экспедиции. По сумме плюсовых пунктов Павел Белобрысов прошёл первым, я – вторым.

10. Справка о наименовании

Поскольку все дальнейшие стадии обучения и подготовки подробно изложены в «Общем отчёте», мне хотелось бы сразу перейти к описанию полёта. Но прежде я должен объяснить Уважаемому Читателю, почему наш межпланетный корабль получил такое странное имя – «Тётя Лира».
По давно установившейся традиции наименования межпланетным средствам сообщения дают те, кому предстоит лететь на них; производится некая жеребьёвка, в которой участвуют все члены экспедиции. Когда наш корабль был спущен на воду со стапеля судоверфи, диркосм СЕВЗАПа созвал всех нас и вручил листки бумаги, чтобы каждый написал то название, которое следует, по его мнению, присвоить кораблю. Написав на своём листке «Адмирал Кубриков», я вручил его диркосму. Остальные тоже сдали ему свои листки. Все бумажки диркосм (человек, в полёте не участвующий) перемешал, перетасовал и направился в ближайший сад. Наименователи все шагали за ним, соблюдая дистанцию в двадцать шагов. Когда в аллее сада показалась молодая женщина, ведущая за ручку девочку лет четырех, диркосм подошёл к ней и спросил, умеет ли ребёнок читать.
– Нет, что вы! – ответила мать. – Читать Маруся ещё не умеет.
– Тем лучше! – сказал диркосм и, разложив на земле бумажки, попросил ребёнка выбрать одну из них и отдать матери. Девочка так и сделала.
– «Тётя Лира», – с удивлением прочла женщина. – Кто это?
– Не кто, а что, – огорчённо произнёс диркосм. – Так будет называться космический корабль.
– Не обижайтесь, это я такое название придумал, – заявил Белобрысов. – В честь одной гражданочки… Вернее, в память о ней.
– Я считаю, что мы все должны проголосовать за отмену подобного наименования, – громко произнёс я. – Назвать так корабль!..
– Название вполне идиотское, – высказался Терентьев. – Но оно уже существует. Закон есть закон!.. Да и кто знает, может, эта тётя принесёт нам удачу. Увы, Терентьеву «эта тётя» удачи не принесла.

11. День отбытия

И вот настало 12 июня 2150 года – день нашего отбытия в небесное пространство. «Тётя Лира» стояла на плаву в открытом море на траверзе Толбухина маяка. Был полный штиль, и наш громадный космический транспорт – гибрид звездолёта и морского корабля – чётко отражался в водах Балтики. С утра палуба его кишела людьми, провожающими своих родственников, корреспондентами, сотрудниками СЕВЗАПа и просто любопытными. Всё время снижались на универвелах новые и новые посетители.
В этой толпе с некоторым удивлением приметил я и дядю Духа. Неся пузатый портфель, престарелый ароматолог целеустремлённо лавировал среди публики, направляясь к трапу, ведущему в глубь корабля. «А он-то зачем сюда явился?» – мелькнула у меня мысль. Но я тотчас забыл о нём, ибо увидал в воздухе Марину; рядом с ней на детских универвелах летели моя дочка Нереида и сын Арсений. Нажав кнопки вертикального спуска, все трое припалубились возле меня и спешились, прислонив универвелы к фальшборту. Я повёл своё семейство во внутренний коридор. Мы подошли к Пашиной и моей каюте. Я постучал в дверь, ибо знал, что однокаютник мой здесь: он заранее сказал мне, что никого не известил о дне отлёта, поскольку «долгие проводы – лишние слёзы», и добавил к этому странное двустишие:

Должник из дому уезжает –
Его никто не провожает.

Когда мы вошли, я заметил, что Павел поспешно убрал со столика бутылку.
Марина и дети бегло оглядели каюту, пожелали Белобрысову счастливого возвращения, и мы вышли в коридор.
– Тебе не кажется, что в каюте пахнет как-то странно? – тихо спросила меня жена. – У меня даже возникло подозрение, что товарищ твой пьёт не условную, а безусловную водку…
– Этого я за ним не замечал, – ответил я. – Но сегодня особый день, а Павел, как я тебе уже говорил, убеждённый ностальгист, причём, он самоприкреплен к двадцатому веку. Учти, что в те времена люди при особых обстоятельствах употребляли иногда безусловные спиртные напитки. Но куда это так торопится дядя Дух – смотри, смотри!
Дядя Дух, торопливо выйдя из библиотеки, сразу устремился в противоположную дверь – в чью-то каюту. Через несколько секунд он выбежал оттуда и направился по коридору в сторону кают-компании.
– Час от часу не легче! – тревожно сказала Марина. – Поверь, он здесь неспроста! Он фанатик! Ты должен предупредить Терентьева!
– Марина! Марина! – воскликнул я. – Ну о чём я должен предупредить Терентьева? Да, дядя со странностями, но разве может замыслить он что-либо заведомо дурное!
– От него всего можно ожидать!.. Вот увидишь… Я показал жене и детям корабельный информаториум, рубку визуальной вахты, госпитальный сектор, сауну, камбуз, лаборатории. В спортзале Нереида и Арсений принялись было играть в рюхи, но в это время по локальной передающей системе послышался голос космоштурмана:
– Провожающие! Прощу распрощаться с отлетающими и покинуть «Тётю Лиру» в течение пяти минут!
Расставшись с Мариной и детьми, на верхней палубе я опять мельком увидел дядю Духа. Портфель его утратил недавнюю округлость. У меня шевельнулось неясное подозрение, захотелось подойти к ароматологу и спросить напрямик, что он делал на корабле. Но дядя Дух уже взвился в высоту на своём универвеле.
Вернувшись в каюту, я застал Павла Белобрысова в понуром состоянии. От него явственно пахло безусловной водкой. Он сидел в кресле, уставясь глазами в пол. При виде меня он встал и продекламировал с пафосом:

Мы на небо отбываем
Не такси и не трамваем, –
Выпьем стопку коньяка
И взовьёмся в облака!

Затем, уже с улыбкой, он протянул мне листок бумаги:
– Читай, Стёпа! Это прощальный привет матушки-Земли… Понимаешь, я тут, извини, в гальюн на минутку удалился, а вернулся – на столике это вот воззвание лежит… Упорный человек твой дядюшка! В старинные времена из него великий мученик науки мог бы получиться или, наоборот, жгучий прохвост!
На листке зелёным светящимся шрифтом было напечатано следующее:

«Отважные космопроходцы!!!
Меня не будет с вами в пути, но я буду незримо присутствовать на корабле вашем как КОМЕНДАНТ ПО ЗАПАХАМ.
Дабы внести в жизнь вашу ароматическое разнообразие, я снабдил «Тётю Лиру» набором ароматов высокой концентрации. Запахи будут варьироваться в течение всего полёта. Появление запахов благовонных и антиблаговонных будет происходить по разработанной мной художественно-контрастирующей схеме. Пример: запах Магнолии Цветущей – запах Ила Болотного; запах Розы Весенней – запах Навоза Свежего. Именно такая система сменности создаст вам ощущение многогранности и полноты бытия.
Сохранность ароматических веществ и своевременность их распространения гарантируются высокой прочностью и термоустойчивостью микробаллонов Елецкого и точностью действия пробок Тетмера.*
На первую декаду вашего полёта считаю нужным ввести в действие Запах Кошачий, дабы даровать всем вам ощущение домашнего земного уюта.
Пусть радость принесут вам земные ароматы на вашем небесном пути!
Комендант по запахам
Ф. Благовоньев»

Прочтя эту прокламацию, я подумал, что жена моя, быть может, и права: в действиях дяди Духа есть нечто фанатическое.
В дальнейшем выяснилось, что микробаллончики он успел широко распространить во многих помещениях «Тёти Лиры». Вскоре значительная часть их была найдена и уничтожена, но какое-то количество уцелело, ибо некоторые из них дядя ухитрился спрятать в самые неожиданные места: в тепловентиляционные прорези, в малые контейнеры техсклада, в складки изолировочной обивки аудиториума. Отдельные серии баллончиков были снабжены полимагнитной облицовкой и покрыты «хамелеоновой» краской,** что затрудняло их обнаружение.
Однако вернусь к дню нашего отлёта.
Едва я успел прочесть воззвание дяди Духа, как из динамика послышался голос Терентьева:
– Уходим в пространство! Каждый занимает свою компенсационную камеру!
Мы с Павлом открыли две узкие дверцы в переборке каюты и вошли в некое подобие шкафа, весьма тесного. Мы стояли рядом, нас разделяла только решётчатая стенка. Дверцы автоматически закрылись: охватывая, оплетая меня, выдвинулись эластические щупальца. Запахло озоном и каким-то лекарственным составом.
Белобрысов и здесь не мог отказать себе в удовольствии пошутить в рифмах; как бы сквозь сон услыхал я его голос:

В полёте свою проверяя судьбу,
Два парня стоят в вертикальном гробу.

Но «гроб» сразу же утратил свою вертикальность. Я почувствовал короткий толчок, рывок и ощутил себя уже не стоящим, а лежащим; лёжа я падал куда-то в небытие. А вскоре я уже ничего не ощущал. Меня как бы не стало.

12. Тревожные догадки

– Каждый считает вслух до десяти! – услышал я механический командный голос.
При счёте «десять» дверцы компенсатора распахнулись, и мы с Павлом шагнули в свою каюту. Часы-календарь показывали 14.05. и 14.06.2150 по условному земному времени. Скорость была неощутима; о том, что мы летим, можно было догадаться только по негромкому вибрирующему гудению, доносившемуся из главного отсека, где работал уравнительный альфоратор. На круглом телеэкране, вмонтированном в подволок каюты, мерцали звёзды, разбросанные среди чёрного пространства.
– Первое – извините, граждане, – ощущение от космоса непраздничное, – проговорил Белобрысов, садясь в кресло у столика. – Всё тело ноет, будто сто стометровок пробежал, а в душе какое-то смутное ожидание.

Какие дьяволы и боги
К нам ринутся из темноты
Там, где кончаются дороги
И обрываются мосты?

– И понимаешь, Стёпа, мне кажется сейчас, будто я видел сон, а теперь проснулся, – но это тоже сон. А потом проснусь во сне – и опять буду во сне. И так без конца…

Скажи мне, на какого пса
Дались нам эти небеса?..

– Разве ты, Паша, забыл, что врач-синдролог рекомендовал всем нам в течение первых четырёх декад полёта не размышлять на отвлечённые темы и не думать о макропространственных формах материального мира? Он советовал в это время чаще размышлять о вещах и делах земных, вспоминать своих родных, близких.
– А ежели мне никого вспоминать не хочется? – с какой-то странной интонацией произнёс Белобрысов.
Мне стало неловко, я понял, что задел его больное место: ведь он, при всей своей разговорчивости, ни разу не упомянул при мне о своих родных; очевидно, они чем-то обидели его.
– Благ-за-ин, Паша! Извини меня! Постараюсь больше никогда не напоминать тебе о твоих близких, – торопливо высказался я и сразу ощутил, что только усугубил свою бестактность. Павел смотрел на меня хмуро, исподлобья; мне показалось даже, что слёзы навернулись на его глаза.
– Степан, незачем тебе передо мной извиняться, – после долгой паузы проговорил он. – Родни близкой на Земле давно у меня нет, одни только дальние родственники. Может, на Ялмезе кой-кого близкого встречу, на это вся надежда…

Средь множества иных миров
Есть, может, и такой,
Где кот идёт с вязанкой дров
Над бездною морской.

Это признание моего однокаютника весьма меня озадачило. Врач-синдролог предупреждал, что в условиях космического стресса даже небольшие психические отклонения порой перерастают в остропротекающие душевные заболевания. Сопоставив чрезмерную ностальгическую приверженность Белобрысова к двадцатому веку и его маниакальное тяготение к рифмачеству с нынешними его высказываниями, я невольно пришёл к печальному выводу, что передо мной человек с надтреснутой психикой.
Дальнейшее поведение Павла, казалось, подтвердило мою догадку. Вынув из своего личного контейнера некий плоский предмет, он протянул его мне и сказал:
Полюбуйся, Стёпа, на наше семейство. Здесь все в полном сборе.
Это был снимок, наклеенный на лист серого картона и заключённый в охранную рамку из квазифера.* На плоскости размером девять на двенадцать сантиметров я различал двух взрослых – женщину и мужчину – и двух мальчиков дошкольного возраста, очень похожих один на другого. Странная одежда, в которую были облачены все четверо, указывала на давность фотодокумента; это подтверждала и выцветшая надпись, сделанная в нижней части картона лиловатыми чернилами: «Март 1951 г.».
– Узнаёшь? – спросил меня Павел, ткнув пальцем в изображение одного из мальчиков.
– Какое-то сходство есть… Это твой прадед?
– Нет. Это я – собственной персоной. Хошь верь – хошь проверь. А рядом мой брат Петя.
– Почему же он не провожал тебя в полёт? – спросил я, чтобы только не молчать и не дать заметить моему собеседнику, что я ошеломлён его высказываниями.
– Брата Пети давно нет в живых, – тихо ответил Белобрысов. – Я убил его… Потом я тебе расскажу, как это дело случилось.
Я ещё не знал, как мне поступить. Согласно пункту 17 «наставления для действий вне Земли», утверждённого Космическим центром, я обязан был срочно направиться к корабельному врачу и доложить ему, что мой однокаютник болен психически, – на предмет помещения его в спецкаюту-изолятор. Однако пункт 39 Устава воистов гласит: «При заболевании товарища в походных условиях воист должен в первую очередь заботиться о нём, а не о себе».
Я вспомнил известный на Земле и выше случай, когда в 2125 году, во время экспедиции на планету Таласса (Второй пояс дальности), воист Олаф Торкелль вызвался пойти на выручку Нару Парамуоту – водителю обзорного микродирижабля, потерпевшему аварию в таласских джунглях. Найдя Нару, Олаф четверо суток нёс его на руках через густые заросли, отлично зная, что при аварии тот укололся колючкой жёлтого дерева, вызывающего острозаразную лихорадку, для лечения которой земляне тогда ещё не имели никаких лекарственных средств. Торкелль принёс Парамуоту в промежуточный бункер, где поместил его в медицинский изоляционный бункер, и остался при нём. Он ухаживал за больным, хоть и сам уже заболел неизлечимо. Через восемь суток Нару умер. Вскоре, не покидая бункера, умер и воист Олаф Торкелль. С сугубо практической точки зрения решение Торкелля принять участие в спасении человека, которого спасти уже нельзя, было заведомо алогичным, ибо вместо одного экспедиция потеряла двух. Однако воист вправе отвергать прагматизм там, где дело касается его чести. Недаром адмирал Кубриков в одной из своих статей бросил крылатую фразу: «Нас, воистов, слишком мало на Земле, чтобы мы смели чего-нибудь бояться!» Хоть между тем, что произошло на Талассе, и той ситуацией, в которой очутился я, сходства весьма мало, но тем не менее эта талассианская история натолкнула меня на твёрдое решение: о душевной болезни своего товарища докладывать врачу я не должен. Если психоз примет резко агрессивную форму – только тогда я извещу об этом главврача. Если же Белобрысов, почувствовав необоримое стремление к убийству, ударит меня чем-либо, когда я сплю, я всё же успею нажать кнопку тревоги возле изголовья своей койки и таким образом предупрежу всех об угрожающей им опасности. Даже если Павел нанесёт мне смертельное ранение, то я всё-таки смогу дотянуться до кнопки, – ибо, по утверждению Кросса и Оленникова, каждый человек, чьё здоровье характеризуется цифрой «12» по шкале Варно, находится в сознании ещё две секунды после клинической смерти. Правда, теория Кросса-Оленникова практически ещё никем не подтверждена, но у меня нет оснований не верить этим маститым учёным.
Ко всему вышесказанному считаю долгом добавить, что мои алармистские прогнозы оказались, счастью, неточными: ни во время полёта, ни после высадки на Ялмезе никаких агрессивных намерений по отношению к кому-либо Павел Белобрысов не проявлял. И если в своих доверительных разговорах со мной он неоднократно высказывал некоторые маниакальные идеи, то, когда речь заходила о делах конкретных и повседневных, его высказывания были вполне разумны, так же как и его действия.
Вот и теперь, через несколько минут после своего «признания в убийстве», Павел, взглянув на часы, заявил, что нас должны уже позвать в кают-компанию на обед.

Друг-желудок просит пищи,
В нём танцует аппетит,
В нём голодный ветер свищет
И кишками шелестит!

Словно в ответ на это, по внутренней связи послышался голос:
– Вниманию всех! Тревога нулевой степени! Всем членам химбригады немедленно явиться в Четвёртый отсек. Обед откладывается на четверть часа. Двери кают без надобности не открывать!
– Хорошо, что мы не входим в химбригаду, – признался Павел. – Терпеть не могу противогазов!.. Но что-то стряслось.

На пивном заводе «Бавария»
В эту ночь случилась авария.

– Если и авария, то весьма мелкая. Тревога только нулевой степени, – высказался я.
– Надо всё-таки разведать, что произошло, – молвил Белобрысов. Подойдя к двери, он нажал на рукоять магнитного замка. Дверь подалась. В каюту сразу проник густоконцентрированный кошачий запах.
– Вот оно что! Это работа дяди Духа! – догадался я. – Паша, закрой же дверь!
– Побольше бы таких дядь! – воскликнул Павел. – Мне возвращены ароматы моей молодости! Так пахло на ленинградских лестницах в эпоху управдомов, жактов и жэков.
«Опять он сбивается на свою ностальгическую ахинею, – с огорчением подумал я. – Какие-то жакты, жэки…» Чтобы отвлечь его от навязчивых мыслей, я бодро произнёс:
– А вонь-то на убыль пошла. Молодцы наши дегазаторы!
– Действительно, аромат уже послабже стал, – согласился он.

Прекрасное, увы, недолговечно,
– Живучи лишь обиды и увечья.

14. Очень-очень большая глава

Уважаемый Читатель, я чувствую, что настало время предоставить слово самому Павлу Белобрысову. Но прежде – небольшое предисловие.
После того как в 2124 году Алексей Строчников опубликовал свой нашумевший роман «Аякс и Маруся», в мировой литературе возникло понятие «двуединый роман» (или «роман в романе»). В наше время у Строчникова немало последователей, и недаром десять лет тому назад литературовед Альфред Ренг выдвинул свою «Теорию яйца», согласно которой каждый роман отныне должен состоять из «белка и желтка», то есть из двух повествований, ведущихся в двух разных стилевых и хронологических планах, но объединённых единым замыслом («скорлупой»). Ренга поддержал известный критик Замечалов, попутно не без ехидства напомнив в своей статье, что один русский писатель, живший и работавший в Ленинграде, уже в последней четверти двадцатого века осмелился предпринять нечто подобное.
Я не писатель. Но я тоже «осмелюсь». Не из подражания литературной моде, а чтобы соблюсти документальность и фактологическую последовательность в описании характера Павла Белобрысова, я вынужден вложить в своё повествование «желток» – то есть всё то, что Белобрысов сам поведал мне якобы о себе самом.
Напомню, что память моя равняется 11,8 по шкале Гроттера-Усачевой и из 100 процентов устной информации я усваиваю 97. Однако, учитывая кривую временной утечки по формуле Лазаротти, смысловая точность моего пересказа будет равняться 88 процентам. Что касается стилевой достоверности, то она будет ниже смысловой на 6,4 процента. Это объясняется тем, что не все архаические выражения поддаются расшифровке, а также и тем, что порой Белобрысов вставлял в свою речь слова, которые нельзя воспроизвести в печати.
В своих «откровениях» Белобрысов не придерживался событийной последовательности, я же попытаюсь придать всему услышанному от него некоторую биографическую хронологичность. Тем не менее в повествовании будут пробелы, оно будет «рваным», фрагментарным, и сюжетной завершённости здесь не ждите. Я не намерен «склеивать» разрозненные эпизоды и, разумеется, ничего не собираюсь добавлять от себя.
Пересказ будет идти от первого лица. Теперь о названии. Пусть каждый Уважаемый Читатель, прочтя этот «роман в романе», сам мысленно озаглавит его по своему вкусу и разумению. Я же назову эту вещь так:

Посрамление праведных

I

Я родился в Ленинграде 9 февраля 1948 года.
Павел Белобрысов – так записали меня в метрике. Имени я никогда не менял, а фамилию – несколько раз. Потом вернулся к прежней, настоящей. Ну, в нынешнюю эпоху это и не имеет значения. Хоть Ванькой-Встанькой себя назови или, наоборот, Буддой Иисусовичем, – никто не придерётся. Ведь письменная документация отменена, и каждый говорит о себе правду и каждый тебе верит. Люди совсем врать разучились. Иногда даже скучно мне из-за этого. Я, может, последний человек на Земле, который врать ещё умеет.
Но тебе, Степан, я всегда правду говорю. Знаю, знаю, ты меня чокнутым считаешь. Я тоже считаю, что ты с приветиком немножко. Это нас роднит.

Их не разогнать хворостиной,
Их дружба – как прочный алмаз:
На похороны, на крестины
Друг к другу ходили не раз.

Между прочим, Стёпа, в дни моей молодости люди дружили крепче. Ведь дружба – это союз. Союз всегда, сознательно или подсознательно, возникает против кого-то, для взаимовыручки. А сейчас врагов ни у кого нет. Но и друзей таких прочных, как прежде были, тоже нет. Ну, это я не о тебе. Ты-то свой в доску, ты друг настоящий.

II

Валентина Витальевна, моя мать, бухгалтершей была. Она всё в жактах и домохозяйствах работала.
Первую нашу квартиру, на Загородном, помню смутно. Помню цвет обоев в прихожей, помню коридорчик, ведущий на кухню, а событий не помню. И того самого главного, что там стряслось, не помню. Знать-то я это знаю, но узнал я об этом позже, уже в юношеском возрасте.
Потом мы жили на Охте, тоже в отдельной квартире, но и её я плохо помню. Потом в Гавани кантовались, на Опочининой, – уже в коммуналке.
У матери была какая-то болезненная тяга к обменам. Мы, можно сказать, метались по городу, и амплитуда этих метаний, если взглянуть на план тогдашнего Ленинграда, была очень широкой. Но от переездов жилищные дела наши не улучшались, а катились под гору.
Наконец мы прочно осели на Большой Зелениной, в маленькой комнатухе, а всего в той коммуналке было восемь комнат. В нескольких метрах от нашего окна тянулась глухая стена соседнего дома, так что даже в летние дни приходилось электричество жечь. На такую жилплощадь уже никто польститься не мог, а то мать и её сменяла бы на что-нибудь худшее.
В те годы я был ещё шкетом, но уже смутно догадывался, что все эти переезды – неспроста и не из-за материальных причин. У меня была такая догадка: мать очень ушиблена смертью отца и потому-то и мотается с места на место. Потом выяснилось, что причина тут иная.

III

Отца я потерял, когда мне четвёртый год шёл, так что лично я его не помню. Он в компании грибников поехал в посёлок Филаретово – это в ста верстах от Ленинграда – и там в лесу подорвался на мине, затаившейся с войны среди какой-то уютной полянки. Всю Великую Отечественную он был минёром, слыл солдатом не только смелым, но и удачливым, три ордена получил – и тут вдруг такое…

Судьба, как слепой пулемётчик,
Строчит – и не знает куда, –
И чьих-то денёчков и ночек
Кончается вдруг череда.

Когда я подрос, мать часто рассказывала мне про отца – и всегда с удивлением. Ему всю жизнь то очень везло, то он попадал в полосу чертовского невезения.
– Упаси Боже, если ты от папы его судьбу-попрыгунью унаследовал, – сказала она мне однажды.
– Мама, судьба по наследству не передаётся, – ответил я ей. – Вот мне уже четырнадцать, а ничего особенного в жизни моей не было.
Тут она как-то торопливо отвела от меня глаза и опять повела об отце речь, о его везеньях-невезеньях.

То я в храме, то я в яме,
То в полёте, то в болоте,
То гуляю в ресторане,
То сгибаюсь в рог бараний.

По мирной профессии он был монтёр-высоковольтник. Ему много по области разъезжать приходилось. Однажды поздней осенью у посёлка Вартемяки он проголосовал, сел в грузовик. Там уже много народу сидело. Ехали-ехали – надо железнодорожную линию пересекать. Поезд приближается, а шлагбаум не закрыт. Шофёр хотел время сэкономить – и не рассчитал. Борта в щепки, двенадцать человек погибло. Отец один в живых остался. Его толчком вышвырнуло, перекувырнуло, – и он на горушку шлака приземлился. Отделался лёгкими ушибами. А было на нём старенькое пальтецо, он его сразу после демобилизации с рук купил на барахолке. И вот вернулся он домой после аварии, стал снимать свой пальтуган и видит: подкладка на груди лопнула, что-то серенькое торчит. Потянул – а это коленкоровый конверт, и в нём – пять облигаций госзайма. А на столе как раз свежая газета с таблицей выигрышей лежит. Мать и говорит: «Проверить бы надо». А отец ей: «Мало тебе одного чуда на день!» Однако проверили. И что же! На одну из облигаций выигрыш в пять косых выпал!
А через месяц папаня идёт по улице, и вдруг на него с шестого этажа блюдо со студнем падает. Прохожие «скорую» вызвали, та повезла его с переломом ключицы в Обуховскую. По дороге на «скорую» самосвал налетел, проломил кузов. К покалеченному плечу перелом ноги приплюсовался. Два месяца в больнице пришлось отмаяться.
Ещё мать рассказывала, что в тот день, когда отец на мине подорвался, ему с грибами невероятно везло. Другие от силы по пятьдесят-шестьдесят набрали, а он девяносто девять взял, хоть грибник был не шибко опытный. Потом крикнул: «Вот и сотый мой!» Тут и грохнуло.

IV

Мне тоже в больницах приходилось лежать. В те времена люди чаще болели. Но в первый-то раз я в больницу не из-за инфекции и не из-за детской какой-нибудь хвори попал.
Попал я туда, когда шёл мне пятый год, из-за одного несчастного случая, который я же и сотворил.

Нетрезвый провизор смотрел телевизор,
А после, взволнован до слёз,
Кому-то в бокале цианистый калий
Заместо микстуры поднёс.

Но об этом несчастном случае я узнал много позже. От матери узнал. А сам не помню, как меня в ту больницу доставили. И как там лежал, тоже почти ничего не запомнил. Мне тогда память из-за травмы отшибло. Мог и в психбольницу загреметь. Однако потом пришёл в нормальное умственное состояние. Но память о добольничном времени затмилась.
Иногда только что-то мелькало в воспоминаниях. Будто сквозь сон. Вот я бегаю с кем-то по коридору, вот мы вбежали в комнату, а он зацепился ногой за ковёр, упал и заплакал. А я стал его передразнивать и заплакал понарошку. А вот я сижу за каким-то столом, а он – напротив. Я пью молоко, а он уже опорожнил свою чашку и что-то сказал мне. Но что – не помню.
Однажды я рассказал об этом матери. Она строго сказала тогда, что это у меня ложная память, это последствия болезни. Кроме меня, детей в семье не было. «Изволь это запомнить!» Мать была человеком очень правдивым, и я поверил ей. Постепенно эти мелкие кинокадрики выцвели, ушли из памяти. Вернее не ушли, а спрятались куда-то до поры до времени.

V

А вот вторую свою больницу я хорошо помню. Я в неё попал, когда восемь лет было, – из-за воспаления лёгких. Там на соседней койке мальчик лежал, старше меня года на два, и у него альбом был с изображениями всяких дворцов, храмов и домов. Мне захотелось детально полистать этот альбом, и мальчик пообещал: завтра он этот альбом мне навсегда подарит. Но вечером мне стало хуже, а когда я через сколько-то там дней очухался, – на соседней койке лежал уже другой. Так я и не полистал того альбома. Но с той поры стали мне сниться архитектурные сны. Стали сниться разные строения и сооружения – пагоды, дворцы, казармы, вокзалы, заводы, украинские хатки, небоскрёбы, кладбищенские склепы, пивные киоски, зерновые элеваторы, свайные постройки. Иногда будто бы открываю дверь в избушку – и вдруг оказываюсь в этаком беломраморном холле или в сводчатой церкви.

От бога осталась нам шкура,
Осталась остистая готика,
Соборная архитектура,
Строительная экзотика.

И до сих пор мне часто всякая архитектурщина снится. А самое дурацкое в этом – это то, что зодчеством я никогда сильно не интересовался, у меня всегда другие интересы были.
Люди мне среди этих всех сооружений редко снятся. Но иногда вижу там и людей. Помню, однажды шагаю во сне по какой-то длинной дворцовой анфиладе, – и топает мне навстречу шкет моего возраста и даже вроде бы похожий на меня. Я побежал ему навстречу. Бегу, ветер в локтях свистит, мелькают окна, проёмы, статуи из ниш на меня поглядывают… Бегу, как наскипидаренный, а ни на шаг к нему не приближаюсь.
Мать меня будит вдруг и спрашивает:
– Почему ты во сне кричал?
Я рассказал ей, а она в слёзы. Плакала она, между прочим, очень редко.

VI

Я наперечёт помню все случаи, когда мать плакала. У неё вот такая странность была: она очень долго запрещала мне пользоваться газовой плитой. Это не только меня, но и жильцов-соседей удивляло (мы уже в коммуналке жили). Она даже электроплитку специально купила, чтобы я, придя из школы, подогревал на ней еду.
А однажды мать вернулась с работы раньше обычного и застукала меня возле газовой плиты, я чайник на конфорку поставил. И вот мама чайник тот кулаком на пол сбила, дала мне затрещину (это единственный раз в жизни она меня ударила), а сама побежала в комнату, уткнулась в подушку и плачет во весь голос.
Ещё другой слёзный случай помню.
Когда мы на Псковской жили, там во дворе одной девочке очень моё имя не нравилось. Как спущусь во двор, она сразу же кричит: «Павел-Павлуха – свиное брюхо!» Из-за этого моё имя стало казаться мне плохим и обидным.
И вот как-то весной, в выходной свой, повезла меня мать на Петроградскую сторону, в Петропавловскую крепость. Мы прибились к группе туристов, посетили равелины, казематы. Потом вошли в Петропавловский собор – поглядеть на надгробья царей и цариц.
Среди императорских могил охватила меня грустная зависть. У гробницы моего тёзки Павла Первого – никакого оживления; экскурсанты мельком глянут на его надгробную доску и прут мимо, будто его и на свете никогда не было. А там, где Пётр Первый похоронен, – там публика толпится, толчётся, топчется, с почтением глядит на его надгробье, и даже букетик кто-то на мрамор положил. Вот что значит быть не Павлом, а Петром! Ах, тут мне с новой силой припомнились дразнительные слова той ядовитой девочки!
– Мама, зачем ты с папой назвала меня Павлом, а не Петром?! – сердито обратился я к матери. – То ли дело: был бы у тебя не какой-то там Павел-Павлуха, а Петя-Петенька!
Мать при этих моих словах вдруг побледнела и, схватив за руку, торопливо вывела вон из собора. В глазах её стояли слёзы. Я, по малолетней своей глупости, решил: это она потому заплакала, что ей жаль Петра Великого, ведь он жил не очень долго, об этом экскурсовод говорил.
В тот же день вечером мать пошла к соседке по квартире – тёте Клаве. Эта тётя Клава иногда за воротник закладывала, и такой черты в ней мать не одобряла. А тут и сама от неё чуть-чуть под градусом вернулась.

VII

Да, имя моё в те годы мне крайне не нравилось. Напрасно мать убеждала меня, что до меня оно принадлежало многим великим и интересным людям, – я был глуп, как жабий пуп, и считал себя обиженным.
Когда я начал учиться в школе, то подружился с мальчишкой, который тоже был ущемлён в этом смысле, и даже побольнее, чем я: Авенир – вот какое имечко присобачили ему родители. Все в классе, конечно, звали его Сувениром, и он очень злился. Один я никогда его не дразнил, на этой зыбкой почве мы и подружились.
У этого Авенира-Сувенира имелся один заскок: он придавал очень большое значение числам и цифрам. Раз ехали мы с ним на Крестовский остров, в детский плавательный бассейн (у нас абонемент был), и вдруг Авеня глянул на свой трамвайный билет и заявляет мне: «Сегодня в бассейн не пойду, не хочу утопленником стать! Смотри, у меня билет на четыре четвёрки оканчивается! Страшный сигнал!» Я стал доказывать ему, что никто ещё в бассейне не утонул, но мои слова – как о стенку горох. На первой остановке Авенир выскочил из трамвая и потопал домой.
Посмеивался я над этими гаданьями Авени, а потом незаметно и сам заразился от него цифирным синдромом и стал верить в счастливые и несчастные числа, в четы и нечеты.
Вообще-то важные повороты в судьбах людских зависят порой не от больших событий, не от больших чисел, а от микрособытий и микровеличин. Так сказать, не от царей, а от псарей; не от начальников станций, а от стрелочников. Тысячи стрелочников управляют поездом твоей жизни; некоторых из них ты и в глаза не видел и слыхать о них не слыхал, и они тебя тоже не знают. Но всё решают они.
В 1963 году, когда учился в восьмом классе, в конце января подхватил я простуду.

Жизни нет, счастья нет,
Кубок жизни допит, –
Терапевт-торопевт
На тот свет торопит.

Впрочем, до больницы на этот раз дело не дошло. Отлежал дома четыре дня, а на пятый, в воскресенье, был уже на ногах. Поскольку телефона в квартире нашей не водилось, я решил пойти к кому-нибудь из одноклассников пешим ходом, чтобы узнать, что прошли за это время и что на дом задано.
В то время Авенир жил уже в другом районе, а дружил я с Гошкой Зарудиным и Валькой Смирновым. Когда я часов в шесть вечера вышел из подворотни своего дома на Большую Зеленину, я ещё не знал, к кому именно пойду, к Вальке или Гошке. Дружен я с ними обоими был в равной степени, и жили они оба на одинаковом расстоянии от меня; только к одному надо было идти направо, в сторону Геслеровского, а к другому – налево, по направлению к Невке. И вот я, вынырнув из своей подворотни, стоял на тротуаре, как буриданов осёл, не зная, какой путь выбрать.
И вдруг вижу – идёт симпатичная девушка в синем пальто. Вот она сняла перчатку и вытряхнула оттуда белый прямоугольничек; по его размеру я понял: это автобусный билет. Я поднял его и, не глядя, загадал: чётный номер – к Вальке пойду, нечётный – к Гошке. Потом взглянул. Номер кончался на девятку. И я направился в сторону Невки.
Эта незнакомка в синем пальто была стрелочницей моей судьбы. Благодаря ей я стал миллионером.
Я, значит, пошагал по Большой Зелениной налево. Когда поравнялся с винным магазином (там и в разлив всякие вермуты продавали), выходят оттуда двое мужчин среднего возраста, оба сильно навеселе.

Все смеются очень мило,
Всех вино объединило,
У Христа и у Иуды
Расширяются сосуды.

– Ты, Фаламон, не падай духом! – услыхал я голос одного из них. – Доведу тебя до дому, гадом буду, если не доведу!.. Ты с какой стороны-то в шалман завернул, а?
– Не помню, родной… – тоскливо и еле внятно ответил второй. – Не помню, друг…
– Ты в други мне, змеюга, не лезь! – меняя милость на гнев, взбеленился первый. – Чего вяжешься ко мне, курвяк! От пятёрки уводишь… Васька-то мне должен!
Резко оттолкнув своего недавнего подопечного, он повернулся на сто восемьдесят градусов и, выписывая кренделя, попёрся обратно к винному магазину. А Фаламон прислонился к водосточной трубе. Лицо у него было доброе, только совсем одуревшее. Мне стало жаль его, я подумал, что, если бы мой отец был жив, он был бы сейчас в таком же возрасте. Правда, отец-то не пил, да и пьянчуг не любил – я со слов матери знал. Но это уж дело другое.
Пьяный оторвался от трубы, зигзагами побрёл в сторону Глухой Зелениной, свернул на неё. Эта улочка и днём-то малолюдна, а тут, когда вечерело, да мороз под двадцать, да ещё в тот вечер по телику фильм из быта шпионов давали, – совсем пустая была. А он вдруг сделал поворот в Резную улицу, совсем безлюдную в те годы; туда выходили тылы каких-то мастерских, складов, гаражей. Он прошёл шагов сто и плюхнулся на скамейку в палисаднике. Перед скамьёй стоял стол с врытыми в землю ножками; здесь летом складские ребята в перерыв козла забивали. Он посидел, опершись руками на стол, и вдруг боком сполз в снег: шапка с него слетела. Я подошёл, наклонился, нахлобучил ушанку ему на башку, стал трясти его и говорить, что замёрзнет он тут. На миг он приподнял голову, уставился на меня.
– Дяденька, где вы живёте? – крикнул я.
– У Хрящика… – пробормотал он. – Сволота ты, Хрящик, твой отец приказчик! Вина для гостя пожалел!
И тут у меня мелькнула одна умная догадка.
Поскольку по молодой своей дурости я считал своё имя неудачным, я очень внимательно приглядывался и прислушивался к чужим именам и фамилиям. Так вот, ещё в самом начале своей дружбы с Гошей Зарудиным я, поднимаясь однажды по лестнице в его квартиру (а жил он на четвёртом этаже), машинально прочёл на двери в третьем этаже список жильцов и кому сколько звонить. И мне запомнилась такая фамилия: Хрящиков. И вот теперь, услыхав слова замерзающего Фаламона насчёт Хрящика, я опрометью побежал в Гошин дом и позвонил в ту самую квартиру на третьем этаже. Мне открыл дверь долговязый пожилой человек мрачного вида.
– Дяденька, тот дяденька, которого Фаламоном звать, в Резной улице лежит! Он в два счёта замёрзнет! – выпалил я.
– Не Фаламон, а Филимон, – сердито поправил меня мужчина, а потом сразу же побежал в одну из комнат и вернулся оттуда уже в пальто. С ним вместе вышла женщина немолодых лет. Мы втроём отправились в Резную. Женщина на ходу всхлипывала. В дальнейшем выяснилось, что она приходится Филимону женой, а Хрящикову двоюродной сестрой. Она с мужем приехала погостить в Питер, Филимон и Хрящиков по случаю встречи выпили, Филимону захотелось ещё, а у Хрящикова заначки не было. Филимон пошёл купить бутылочку, но задержался в разливном магазине и там настаканился. Тот переменчивый тип, который провожал его, а потом бросил, был просто случайный человек, они познакомились ненадолго за пьяной беседой в том же магазине.
В Резной мы нашли Филимона на том же самом месте и в том же лежачем положении. Хрящиков с Ларой (так женщину эту звали) отбуксировали его на квартиру; своим ходом он, понятно, идти не мог.
Я замыкал шествие.
Когда мы поравнялись с их площадкой, женщина пригласила меня зайти обогреться. Но я сказал, что обогреюсь этажом выше, у Зарудиных. Дело этим не кончилось. Дело только разгоралось. На следующий день вечером к нам домой закатилась эта самая тётя Лара (так она велела себя называть). Адрес мой и имя она выведала у Зарудиных – и вот явилась с огромным тортом и объявила моей матери, что я – спаситель Филимона Фёдоровича, её, тёти Лариного, законного супруга. Не будь, мол, меня, он бы или замёрз насмерть, или бы его хулиганы обчистили и прикокнули. Тем более у него в кармане полторы сотни новыми было. И вот в результате моей помощи и человек цел, и деньги живы!
Мать была удивлена и обрадована. Я ей вчера об этом событии ничего не сказал. Как-то неловко было бы рассказывать, рассусоливать. Ведь ни храбрости, ни сообразительности особой я не проявил, ничего этого и не требовалось. Помог человеку – и всё.
Шикарный торт, который принесла тётя Лара, не соответствовал внешнему виду дарительницы: одета она была небогато и немодно. На поношенной кофточке у неё выделялась медная брошка, большая такая, в форме лиры. Я мысленно переименовал эту тётю Лару в тётю Лиру. Позже и в глаза стал так её звать, она не обижалась.
А торт мать мою очень растрогал: сразу понятно было, что не от избытка он куплен. Мать расчувствовалась, стала говорить тёте Лире всякие добрые слова. Та в ответ начала прямо-таки требовать, чтобы летом я ехал не в пионерский лагерь, а к ней – на все каникулы. Они ведь с мужем не в городе живут, у них свой домишко в Филаретове.
– Где? – переспросила мать напряжённым голосом.
– В Филаретове, – повторила тётя Лира. – Да что с вами, голубушка?!
Тогда мать сказала ей, что именно около этого Филаретова погиб мой отец. Но добавила, что, если я захочу провести там лето, она меня отпустит, она не боится. Ведь туда, куда ударил один снаряд, второй никогда не ударит. Мать пережила Великую Отечественную, мыслила военными категориями. Она верила, что людские судьбы тоже подчиняются законам баллистики.
Мне ехать в это Филаретово вовсе не хотелось, я считал, что в пионерлагере веселей. Но потом вышло так, что к тёте Лире и дяде Филе я всё же отправился, и не одно лето бывал у них. Ничего плохого там со мной не случилось. Правда, кое-что там со мной произошло, но это «кое-что» выходит за грани плохого и хорошего.

VIII

Обычно мои архитектурные сновидения ничего не подытоживают и ничего не предвещают. Поэтому я их быстро забываю. Но кое-какие помню.

Страшный сон увидел дед:
К чаю не дали конфет!

В ночь после посещения нас тётей Лирой спалось мне неважно: я объелся тортом. Под утро стало легче, я уснул. Мне приснился какой-то покинутый город. На улицах мелкой волнистой россыпью лежал песок. Людей нигде не было. Не было и никаких следов военных или сейсмических разрушений. Я заходил в пустые дома, поднялся на кирпичную башню, – и тут задребезжал будильник.
По пути в школу я вспоминал сон. Чего-то не хватало в том городе, но чего именно – припомнить я не мог. Помнил прочные, массивные стены с обвалившейся кое-где штукатуркой, помнил балконы, где на нанесённой ветром земле выросли кустики, помнил оконные и дверные проёмы… И всё же чего-то там не было, или что-то было не так, как должно быть.
Когда человек о чём-то усиленно размышляет, он невольно замедляет шаг. Поэтому я явился в школу с опозданием.
Опоздал я минут на пять. В то утро наш 8-а сдвоили с 8-б – у них учитель заболел. Когда я вошёл в химлабораторию, Валентина Борисовна, наша химичка, стоя у доски, сделала мне выговор, но присутствовать разрешила.
В лаборатории стояли длинные чёрные столы и скамейки. Из-за того, что классы объединили, все сидели тесно. Только на одной скамье оставалось немного места. Я попросил девочку, сидевшую с края, подвинуться. Выполняя мою просьбу, она задела локтем колбочку. Все пялились на доску, где учительница выводила формулу, и никто не видел, кто именно уронил колбочку со стола. Но когда послышался звон разбитого стекла, все уставились в нашу сторону. Валентина Борисовна решила, что виноват я, и сделала мне второй выговор. Я не стал оправдываться, голыми руками собрал осколки и отнёс их в угол, где стоял железный ящик. Когда я вернулся на место, девочка шепнула мне: «Ты молодец, Павлик!» Эту беленькую симпатичную девочку я не раз видел в школьных коридорах и даже знал, что зовут её Эла. Но я почему-то очень удивился, что и она знает моё имя, и спросил её, откуда ей известно, как меня звать. Она ответила, что её подруга, которая «всё на свете знает», недавно в переменку указала ей на меня и сказала, что это мои стихи в стенгазете.
Действительно, в январском номере школьной стенгазеты было помещено моё стихотворение «Новогодний клич», ознаменовавший собой моё первое проникновение в печать. Я спросил Элу, очень ли понравился ей мой «Клич». Она ответила неопределённо, из чего я понял, что в поэзии она разбирается слабо. Но я всё готов был простить ей за то, что она назвала меня Павликом. В её устах это имя прозвучало как музыка, и в первый раз в жизни оно показалось мне не таким уж плохим.
Через несколько минут Эла снова обратилась ко мне по имени.
– Ой, Павлик, у тебя вся рука в крови, – тревожно прошептала она.
В самом деле, из двух пальцев моей правой руки обильно струилась кровь – это я порезался осколками. И вот я поднял окровавленную ладонь и обратился к преподавательнице:
– Валентина Борисовна, разрешите сходить на перевязку. Я вам клянусь, что скоро вернусь!
Химичка сделала мне третий по счёту выговор (якобы за паясничанье), но в медпункт отпустила.
В тот же день я проводил Элу до её дома; она жила на Петрозаводской. Наша дружба, скреплённая кровью, ширилась и разрасталась. На ходу я устно ознакомил Элу со своими лучшими стихами. Она слушала внимательно, но без должного волнения и вскоре стыдливо созналась, что стихи – не только классиков, но даже мои – её не очень занимают. Она интересуется зодчеством и каждое воскресенье бродит по городу, рассматривая дворцы, церкви и просто старинные жилые дома; иногда она и зарисовывает увиденное. В будущем она надеется стать архитектором.
– А снятся тебе архитектурные сны? – спросил я.
– Нет, – ответила Эла. – Мне иногда снится, будто я – Люба… Вот и сегодня приснилось – мать меня будит: «Люба, Любаша, вставай! В школу опоздаешь!» Я так обрадовалась, что меня Любой звать, что от радости проснулась. И тут-то сразу вспомнила, что не Люба я, а Эла…
– Разве Эла – плохое имя?! – возразил я. – Имя что надо!
– Эла – это сокращённо. А полное имя – Электрокардиограмма. Так я и в метрике записана, – с печалью в голосе призналась девочка.
И тут она рассказала, почему её так обидели. Её папаша – боксёр в отставке, а ныне – завхоз живорыбной базы, – всегда мечтал о сыне, из которого он выковал бы боксёра, чтобы тот приумножил семейную славу. И вот жена родила девочку; ей дали имя Вера. Затем родилась вторая девочка, её назвали Надежда. Когда на свет появилась третья, с отцом от огорчения произошёл сердечный криз и он попал в больницу на полтора месяца. На больничной койке он придумал имя для третьей дочки и пригрозил матери разводом, если та будет противиться. В загсе долго отговаривали, но он настоял на своём. И стала его третья дочь Электрокардиограммой. Васильевной.
Когда я выслушал эту горькую историю, мне стало очень жаль Элу, и я мысленно поклялся, что всегда буду ей. верным другом и никогда ни в чём не подведу её.
Клятвы этой я не выполнил.