А он говорит:
   "Экой ты пригородник глупый! ты гляди, -  говорит,  -  какая  у  Бакшея спина".
   Я гляжу: ничего, спина этакая хорошая, мужественная, большая и  пухлая, как подушка.
   "А видишь, - говорит, - как он бьет?"
   Гляжу, и вижу тоже, что бьет яростно, даже глаза на лоб выпялил, и  так его как ударит, так сразу до крови и режет.
   "Ну, а теперь сообрази, как он нутрем действует?"
   "Что же, мол, такое нутрем?" - я вижу одно, что сидит он прямо, и  весь рот открыл, и воздух в себя шибко забирает.
   А мой знакомец и говорит:
   "Вот это-то и худо: спина велика, по ней весь удар  просторно  ложится; шибко бьет, запыхается, а в открытый рот дышит, он  у  себя  воздухом  все нутро пережжет".
   "Что же, - спрашиваю, - стало быть, Чепкун надежней?"
   "Непременно, - отвечает, - надежнее: видишь, он  весь  сухой,  кости  в одной коже держатся, а спиночка у него как лопата коробленая, по ней ни за что по всей удар не падет, а только местечками, а сам он, зри, как  Бакшея спрохвала  поливает,  не  частит,  а  с  повадочкой,  и  плеть  сразу   не
отхватывает, а под нею коже напухать дает. Вон она от этого,  спина-то,  у Бакшея вся и вздулась и как котел посинела, а крови нет, и вся боль у него теперь в теле стоит, а у Чепкуна на худой спине  кожичка  как  на  жареном поросенке трещит, прорывается, и оттого у него вся боль кровью  сойдет,  и он Бакшея запорет. Понимаешь ты это теперь?"
   "Теперь, - говорю, - понимаю, -  и  точно,  тут  я  всю  эту  азиатскую практику сразу понял и сильно ею заинтересовался: как в таком случае  надо полезнее действовать?"
   "А еще самое главное, - указует мой знакомец, - замечай, -  говорит,  - как этот проклятый Чепкун хорошо мордой такту соблюдает; видишь: стегнет и на ответ сам вытерпит и соразмерно  глазами  хлопнет,  -  это  легче,  чем пялить глаза, как Бакшей пялит, и Чепкун зубы стиснул и губы прикусил, это тоже легче, оттого что в  нем  через  эту  замкнутость  излишнего  горения внутри нет".
   Я все эти его любопытные приметы на ум  взял  и  сам  вглядываюсь  и  в Чепкуна и в  Бакшея,  и  все  мне  стало  и  самому  понятно,  что  Бакшей непременно свалится, потому что у него уже и глазища совсем обостолопели и губы веревочкой собрались и весь оскал открыли... И точно, глядим,  Бакшей еще раз двадцать Чепкуна стеганул, и все раз от разу слабее, да вдруг бряк назад и левую Чепкунову руку выпустил, а своею правою все еще двигает, как будто бьет, но уже без памяти, совсем в обмороке.  Ну,  тот  мой  знакомый говорит: "Шабаш: пропал мой двугривенный". Тут все  и  татары  заговорили, поздравляют Чепкуна, кричат:
   "Ай, башка Чепкун Емгурчеев, ай, умнай башка - совсем  пересек  Бакшея, садись - теперь твоя кобыла".
   И сам хан Джангар встал с кошмы и похаживает, а сам  губами  шлепает  и тоже говорит:
   "Твоя, твоя, Чепкун, кобылица: садись, гони, на ней отдыхай".
   Чепкун и встал: кровь струит по спине, а ничего виду болезни  не  дает, положил кобылице на спину свой  халат  и  бешмет,  а  сам  на  нее  брюхом вскинулся и таким манером поехал, и мне опять скучно стало.
   "Вот, - думаю, - все это  уже  и  окончилось,  и  мне  опять  про  свое положение в голову полезет", - а мне страх как не хотелось про это думать.
   Но только, спасибо, мой тот знакомый человек говорит мне:
   "Подожди, не уходи, тут непременно что-то еще будет".
   Я говорю:
   "Чему же еще быть? все кончено".
   "Нет, - говорит, - не кончено, ты смотри, - говорит, - как хан  Джангар трубку жжет. Видишь, палит: это он  непременно  еще  про  себя  что-нибудь думает, самое азиатское".
   Ну, а я себе думаю: "Ах, если еще что будет в этом самом роде,  то  уже было бы только кому за меня заложиться, а уже я не спущу!"

6

   - И что же вы изволите  полагать?  Все  точно  так  и  вышло,  как  мне желалось: хан Джангар  трубку  палит,  а  на  него  из  чищобы  гонит  еще татарчонок, и уже этот не на такой кобылице,  какую  Чепкун  с  мировой  у Бакшея взял, а караковый жеребенок,  какого  и  описать  нельзя.  Если  вы видали когда-нибудь, как по  меже  в  хлебах  птичка  коростель  бежит,  - по-нашему, по-орловски, дергач зовется: крыла он растопырит, а зад у  него не как у прочих птиц, не распространяется по воздуху, а вниз висит и  ноги книзу пустит, точно они ему не надобны, -  настоящее,  выходит,  будто  он едет по воздуху. Вот и этот новый конь, на эту  птицу  подобно,  точно  не своей силой несся.
   Истинно не солгу скажу, что он даже не летел, а  только  земли  за  ним сзади прибавлялось. Я этакой легкости сроду не видал и не знал,  как  сего конька и ценить, на какие сокровища, и кому его обречь, какому королевичу, а уже тем паче никогда того не думал, чтобы этот конь мой стал.
   - Как он ваш стал? - перебили рассказчика удивленные слушатели.
   - Так-с, мой, по всем правам мой, но только на  одну  минуту,  а  каким манером, извольте  про  это  слушать,  если  угодно.  Господа,  по  своему обыкновению, начали и на эту лошадь торговаться, и мой ремонтер,  которому я дитя подарил, тоже встрял, а против них, точно ровня им, взялся  татарин Савакирей, этакий коротыш, небольшой, но крепкий, верченый, голова бритая, словно точеная, и круглая, будто молодой кочешок крепенький,  а  рожа  как морковь красная, и весь  он  будто  огородина  какая  здоровая  и  свежая. Кричит: "Что, - говорит, - по-пустому  карман  терять  нечего,  клади  кто хочет деньги за руки, сколько хан просит, и давай со мною  пороться,  кому конь достанется?"
   Господам, разумеется, это не пристало, и они от этого сейчас в сторону; да и где им с этим татарином сечься, он бы, поганый, их всех перебил. А  у моего ремонтера тогда уже и денег-то не очень  густо  было,  потому  он  в Пензе опять в карты проигрался, а лошадь ему, я вижу, хочется. Вот  я  его сзади дернул за рукав, да и говорю: так и  так,  мол,  лишнего  сулить  не надо, а что хан требует, то дайте, а я с  Савакиреем  сяду  потягаться  на мировую. Он было не хотел, но я упросил, говорю:
   "Сделайте такую милость: мне хочется".
   Ну, так и сделали.
   - Вы с этим татарином... что же, секли друг друга?
   - Да-с, тоже таким манером  попоролись  на  мировую,  и  жеребенок  мне достался.
   - Значит, вы татарина победили?
   - Победил-с, не без труда, но пересилил его.
   - Ведь это, должно быть, ужасная боль.
   -  Ммм...  как  вам  сказать...  Да,  вначале  есть-с;  и  даже   очень чувствительно, особенно потому, что без привычки, и  он,  этот  Савакирей, тоже имел сноровку на опух бить, чтобы кровь не спущать, но я против этого его тонкого искусства свою хитрую сноровку взял: как он меня хлобыснет,  я сам под нагайкой спиною поддерну, и так приноровился,  что  сейчас  шкурку себе и сорву, таким манером и обезопасился, и сам этого Савакирея запорол.
   - Как запороли, неужто совершенно до смерти?
   - Да-с, он через  свое  упорство  да  через  политику  так  глупо  себя допустил, что его больше и на свете  не  стало,  -  отвечал  добродушно  и бесстрастно рассказчик и, видя, что слушатели все смотрят на него если  не с ужасом, то с немым недоумением,  как  будто  почувствовал  необходимость пополнить свой рассказ пояснением.
   - Видите, - продолжал он, - это стало не от меня, а от него, потому что он во всех Рынь-песках первый батырь считался и через эту  амбицыю  ни  за что не хотел мне уступить, хотел благородно вытерпеть, чтобы позора  через себя на азиатскую нацыю не положить, но сомлел, беднячок, и против меня не вытерпел, верно потому, что я в рот грош взял. Ужасно это  помогает,  и  я все его грыз, чтобы боли не чувствовать, а для рассеянности мыслей  в  уме удары считал, так мне и ничего.
   - И сколько же вы насчитали ударов? - перебили рассказчика.
   - А вот наверное этого сказать не могу-с,  помню,  что  я  сосчитал  до двести до восемьдесят и два, а потом вдруг покачнуло меня вроде  обморока, я и сбился на минуту и уже так, без счета пущал, но только  Савакирей  тут же вскоре последний разок на меня замахнулся, а уже ударить не  мог,  сам, как кукла, на меня вперед и упал: посмотрели, а  он  мертвый...  Тьфу  ты, дурак эдакий! до чего дотерпелся? Чуть  я  за  него  в  острог  не  попал. Татарва - те ничего: ну, убил и убил: на то такие  были  кондиции,  потому что и он меня мог засечь, но свои, наши русские, даже досадно как этого не понимают, и взъелись. Я говорю:
   "Ну, вам что такого? что вам за надобность?"
   "Как, - говорят, - ведь ты азиата убил?"
   "Ну так что же, мол, такое, что я его убил? Ведь это дело  любовное.  А разве лучше было бы, если бы он меня засек?"
   - "Он, - говорят, - тебя мог  засечь,  и  ему  ничего,  потому  что  он иновер, а тебя, - говорят,  -  по  христианству  надо  судить.  Пойдем,  - говорят, - в полицию".
   Ну, я себе  думаю:  "Ладно,  братцы,  судите  ветра  в  поле";  а  как, по-моему, полиция, нет ее ничего вреднее,  то  я  сейчас  шмыг  за  одного татарина, да за другого. Шепчу им:
   "Спасайте, князья: сами видели, все это было на честном бою..."
   Они сжались, и пошли меня друг за дружку перепихивать, и скрыли.
   - То есть позвольте... как же они вас скрыли?
   - Совсем я с ними бежал в их степи.
   - В степи даже!
   - Да-с, в самые Рынь-пески.
   - И долго там провели?
   - Целые десять лет: двадцати трех лет меня в Рынь-пески  доставили,  по тридцать четвертому году я оттуда назад убежал.
   - Что же, вам понравилось или нет в степи жить?
   - Нет-с; что же там может нравиться? скучно, и больше ничего; а  только раньше уйти нельзя было.
   - Отчего же: держали вас татары в яме или караулили?
   - Нет-с, они добрые, они этого неблагородства  со  мною  не  допускали, чтобы в яму сажать или в колодки, а просто говорят: "Ты  нам,  Иван,  будь приятель; мы, - говорят, - тебя очень любим, и ты с нами в  степи  живи  и полезным человеком будь, - коней нам лечи и бабам помогай".
   - И вы лечили?
   - Лечил; я так у них за лекаря и был, и самих  их,  и  скотину  всю,  и коней, и овец, всего больше жен ихних, татарок, пользовал.
   - Да вы разве умеете лечить?
   - Как бы вам это сказать... Да ведь в этом какая же хитрость?  Чем  кто заболит - я сабуру дам или калганного корня (*19), и пройдет, а  сабуру  у них много было, - в Саратове один татарин целый мешок нашел и  привез,  да они до меня не знали, к чему его определить.
   - И обжились вы с ними?
   - Нет-с, постоянно назад стремился.
   - И неужто никак нельзя было уйти от них?
   - Нет-с, отчего же, если бы у меня ноги в своем виде оставались, так я, наверно, давно бы назад в отечество ушел.
   - А у вас что же с ногами случилось?
   - Подщетинен я был после первого раза.
   - Как это?.. Извините, пожалуйста,  мы  не  совсем  понимаем,  что  это значит, что вы были подщетинены?
   - Это у них самое  обыкновенное  средство:  если  они  кого  полюбят  и удержать хотят, а тот тоскует или попытается бежать, то и сделают  с  ним, чтобы он не ушел. Так и мне, после того как я раз попробовал  уходить,  да сбился с дороги, они поймали меня и говорят: "Знаешь, Иван, ты, - говорят, - нам будь приятель, и чтобы ты опять не ушел от нас, мы тебе лучше  пятки нарубим и малость щетинки туда пихнем"; ну и испортили мне  таким  манером ноги, так что все время на карачках ползал.
   - Скажите, пожалуйста, как же они делают эту ужасную операцию?
   - Очень просто-с: повалили меня на землю человек десять и говорят:  "Ты кричи, Иван, погромче кричи, когда мы  начнем  резать:  тебе  тогда  легче будет", - и сверх меня сели, а один такой искусник из них в одну минуточку мне на подошвах шкурку подрезал да рубленой коневьей гривы туда засыпал  и опять с этой подсыпкой шкурку завернул и стрункой зашил. После  этого  тут они меня, точно, ден несколько держали руки связавши, - все боялись, чтобы я себе ран не вредил и щетинку гноем не вывел;  а  как  шкурка  зажила,  и отпустили: "Теперь, - говорят, - здравствуй, Иван, теперь  уже  ты  совсем наш приятель и от нас отсюда никуда не уйдешь".
   Я тогда только встал на ноги, да и бряк опять на землю:  волос-то  этот рубленый, что под шкурой в пятах зарос, так смертно больно  в  живое  мясо кололся, что не только шагу ступить невозможно, а даже  устоять  на  ногах средства нет. Сроду я не плакивал, а тут даже в голос заголосил.
   "Что же это, - говорю, - вы со мною, азиаты проклятые, устроили? Вы  бы меня лучше, аспиды, совсем убили, чем этак целый век таким  калекой  быть, что ступить не могу".
   А они говорят:
   "Ничего, Иван, ничего, что ты по пустому делу обижаешься".
   "Какое же, - говорю, - это пустое дело, так человека испортить, да  еще чтобы не обижаться?"
   "А ты, - говорят, - присноровись, прямо-то на  следки  не  наступай,  а раскорячком на косточках ходи".
   "Тьфу вы, подлецы!" - думаю я себе и от них отвернулся  и  говорить  не стал, и только порешил себе в своей голове,  что  лучше  уже  умру,  а  не стану, мол, по вашему совету раскорякою на  щиколотках  ходить;  но  потом полежал-полежал, - скука смертная  одолела,  и  стал  присноравливаться  и мало-помалу пошел на щиколотках ковылять. Но только они  надо  мной  через
это нимало не смеялись, а еще говорили:
   "Вот и хорошо, и хорошо, Иван, ходишь".
   - Экое несчастие, и как же вы это пустились уходить и опять попались?
   - Да невозможно-с; степь ровная, дорог нет, и есть хочется...  Три  дня шел, ослабел не хуже лиса, руками какую-то птицу поймал и сырую ее съел, а там опять голод, и воды нет... Как идти?.. Так и упал, а они отыскали меня и взяли и подщетинили.
   Некто из слушателей заметил по поводу этого  подщетиниванья,  что  ведь это, должно быть, из рук вон неловко ходить на щиколотках.
   - Попервоначалу даже очень нехорошо, - отвечал Иван Северьяныч, - да  и потом хоть я изловчился, а все много пройти нельзя. Но  только  зато  они, эта татарва, не стану лгать, обо мне с этих пор хорошо печалились.
   "Теперь, - говорят, - тебе, Иван, самому  трудно  быть,  тебе  ни  воды принесть, ни что прочее для себя сготовить неловко.  Бери,  -  говорят,  - брат, себе теперь Наташу, - мы тебе хорошую  Наташу  дадим,  какую  хочешь выбирай".
   Я говорю:
   "Что мне их выбирать: одна в них во всех польза. Давайте какую попало".
Ну, они меня сейчас без спора и женили.
   - Как! женили вас на татарке?
   - Да-с, разумеется, на татарке. Сначала на одной, того самого Савакирея жене, которого я пересек, только она, эта татарка, вышла совсем мне не  по вкусу: благая какая-то и все как будто очень меня боялась и нимало меня не веселила. По мужу, что ли,  она  скучала,  или  так  к  сердцу  ей  что-то
подступало. Ну, так они заметили, что я  ею  стал  отягощаться,  и  сейчас другую мне привели, эта маленькая была девочка, не более как  всего  годов тринадцати... Сказали мне:
   "Возьми, Иван, еще эту Наташу, эта будет утешнее".
   Я и взял.
   - И что же: эта точно была для вас утешнее? - спросили слушатели  Ивана Северьяныча.
   - Да, - отвечал он,  -  эта  вышла  неутешнее,  только  порою,  бывало, веселит, а порою тем докучает, что балуется.
   - Как же она баловалась?
   - А разно... Как ей, бывало, вздумается; на  колени,  бывало,  вскочит; либо спишь, а она с головы тюбетейку ногой скопнет да закинет куда попало, а сама смеется. Станешь на нее грозиться, а она хохочет,  заливается,  да, как русалка, бегать  почнет,  ну  а  мне  ее  на  карачках  не  догнать  -
шлепнешься, да и сам рассмеешься.
   - А вы там, в степи, голову брили и носили тюбетейку?
   - Брил-с.
   - Для чего же это? верно, хотели нравиться вашим женам?
   - Нет-с; больше для опрятности, потому что там бань нет.
   - Таким образом, у вас, значит, зараз было две жены?
   - Да-с, в этой степи две; а потом у другого хана, у Агашимолы, кой меня угонил от Отучева, мне еще две дали.
   - Позвольте же, - запытал опять один из слушателей, - как же вас  могли угнать?
   - Подвохом-с. Я ведь из Пензы бежал с татарвою Чепкуна Емгурчеева и лет пять подряд жил в емгурчеевской орде, и тут съезжались к нему  на  радости все князья, и уланы, и ших-зады, и мало-зады, и бывал хан Джангяр и Бакшей Отучев.
   - Это которого Чепкун сек?
   - Да-с, тот самый.
   - Как же это... Разве Бакшей на Чепкуна не сердился?
   - За что же?
   - За то, что он так порол его и лошадь у него отбил?
   - Нет-с, они никогда за это друг на друга  не  сердятся:  кто  кого  по любовному уговору перебьет, тот и получай, и больше ничего; а  только  хан Джангар мне, точно, один раз выговаривал... "Эх, - говорит,  -  Иван,  эх, глупая твоя башка, Иван, зачем ты с Савакиреем за  русского  князя  сечься сел, я, - говорит, - было хотел смеяться, как сам князь рубаха долой будет
снимать".
   "Никогда бы, - отвечаю ему, - ты этого не дождал".
   "Отчего?"
   "Оттого, что наши князья, - говорю, - слабодушные и не мужественные,  и сила их самая ничтожная".
   Он понял.
   "Я так, - говорит, - и видел,  что  из  них,  -  говорит,  -  настоящих охотников нет, а все только если что хотят получить, так за деньги".
   "Это, мол, верно: они без денег ничего не могут". Ну, а  Агашимола,  он из дальней орды был, где-то над самым Каспием его косяки ходили, он  очень лечиться любил и позвал меня свою ханшу попользовать и много  голов  скота за то Емгурчею обещал. Емгурчей меня к нему и отпустил: набрал я  с  собою сабуру и калганного корня и поехал с ним. А Агашимола как взял меня, да  и
гайда в сторону со всем кочем, восемь дней в сторону скакали.
   - И вы верхом ехали?
   - Верхом-с.
   - А как же ваши ноги?
   - А что же такое?
   - Да волос-то рубленый, который у вас в пятках был,  разве  он  вас  не беспокоил?
   - Ничего;  это  у  них  хорошо  приноровлено:  они  эдак  кого  волосом подщетинят, тому хорошо ходить  нельзя,  а  на  коне  такой  подщетиненный человек еще лучше обыкновенного сидит, потому что-он,  раскорякой  ходючи, всегда ноги колесом привыкает держать и коня,  как  обручем,  ими  обтянет так, что ни за что его долой и не сбить.
   - Ну и что же с вами далее было в новой степи у Агашимолы?
   - Опять и еще жесточе погибал.
   - Но не погибли?
   - Нет-с, не погиб.
   - Сделайте же милость, расскажите: что вы дальше у Агашимолы вытерпели.
   - Извольте.

7

   - Как Агашимолова татарва пригонили со мной на становище, так  и  гайда на другое, на новое место пошли и уже не выпустили меня.
   "Что, - говорят, - тебе там, Иван, с Емгурчеевыми жить, - Емгурчей вор, ты с нами живи, мы тебя с охотой уважать будем и хороших Наташ тебе дадим. Там у тебя всего две Наташи было, а мы тебе больше дадим".
   Я отказался.
   "На что, - говорю, - мне их больше? мне больше не надо".
   "Нет, - говорят, - ты не понимаешь, больше Наташ лучше: они тебе больше Колек нарожают, все тебя тятькой кричать будут".
   "Ну, - говорю, - легко ли мне обязанность татарчат воспитывать. Кабы их крестить и причащать было кому, другое бы еще дело, а то что же: сколько я их ни умножу, все  они  ваши  же  будут,  а  не  православные,  да  еще  и обманывать мужиков станут, как вырастут".  Так  двух  жен  опять  взял,  а больше не принял, потому что если много баб, так они хоть  и  татарки,  но ссорятся, поганые, и их надо постоянно учить.
   - Ну-с, и что же, любили вы этих ваших новых жен?
   - Как-с?
   - Этих новых жен своих вы любили?
   - Любить?.. Да, то есть вы про это? ничего, одна, что  я  от  Агашимолы принял, была до меня услужлива, так я ее ничего... сожалел.
   - А ту девочку, что прежде молоденькая-то такая у вас в женах была? она вам, верно, больше нравилась?
   - Ничего; я и ее жалел.
   - И скучали, наверно, по ней, когда вас из одной орды в другую украли?
   - Нет; скучать не скучал.
   - Но ведь у вас, верно, и там от тех от первых жен дети были?
   - Как же-с, были: Савакиреева жена родила двух  Колек  да  Наташку,  да эта, маленькая, в пять лет шесть штук породила, потому что она двух  Колек в один раз парою принесла.
   - Позвольте, однако, спросить вас:  почему  вы  их  все  так  называете "Кольками" да "Наташками"?
   - А это по-татарски. У них все если  взрослый  русский  человек  -  так _Иван_, а женщина - _Наташа_, а мальчиков они  _Кольками_  кличут,  так  и моих жен, хоть они и татарки были, но по мне их все уже русскими числили и Наташками звали, а мальчишек Кольками. Однако все это, разумеется,  только поверхностно, потому что они были без всех церковных таинств, и  я  их  за
своих детей не почитал.
   - Как же не почитали за своих? почему же это так?
   - Да что же их считать, когда они некрещеные-с и миром не мазаны.
   - А чувства-то ваши родительские?
   - Что же такое-с?
   - Да неужто же вы этих детей  нимало  и  не  любили  и  не  ласкали  их никогда?
   - Да ведь как их ласкать? Разумеется, если, бывало, когда один  сидишь, а который-нибудь подбежит, ну  ничего,  по  головке  его  рукой  поведешь, погладишь и скажешь  ему:  "Ступай  к  матери",  -  но  только  это  редко доводилось, потому мне не до них было.
   - А отчего же не до них: дела, что ли, у вас очень много было?
   - Нет-с; дела никакого, а тосковал: очень домой в Россию хотелось.
   - Так вы и в десять лет не привыкли к степям?
   - Нет-с, домой хочется... тоска делалась. Особенно по вечерам, или даже когда среди дня стоит погода хорошая, жарынь, в стану тихо, вся татарва от зною попадает по шатрам и спит, а я подниму у своего шатра полочку и гляжу на степи... в одну сторону и в другую  -  все  одинаково...  Знойный  вид, жестокий; простор - краю нет; травы, буйство; ковыль белый, пушистый,  как серебряное море, волнуется, и по ветерку  запах  несет:  овцой  пахнет,  а солнце обливает, жжет, и степи, словно жизни  тягостной,  нигде  конца  не предвидится, и тут глубине тоски дна нет... Зришь сам не  знаешь  куда,  и вдруг пред тобой отколь ни возьмется обозначается монастырь  или  храм,  и вспомнишь крещеную землю и заплачешь.
   Иван  Северьяныч  остановился,  тяжело  вздохнул  от   воспоминания   и продолжал:
   - Или еще того хуже было на солончаках над самым  над  Каспием:  солнце рдеет, печет, и солончак блестит, и  море  блестит...  Одурение  от  этого блеску даже хуже, чем от ковыля, делается, и не знаешь тогда, где себя,  в какой части света числить, то есть жив ты или умер и в безнадежном аду  за грехи мучишься. Там, где степь ковылистее,  она  все-таки  радостней;  там хоть по увалам кое-где изредка шалфей сизеет или мелкий  полынь  и  чабрец пестрит белизну, а тут все одно блыщание... Там где-нибудь огонь палом  по траве пойдет, - суета поднимется: дрохвы летят, стрепеты, кулики  степные, и охота на них затеется. Тудаков этих, или по-здешнему дрохвов,  на  конях заезжаем и длинными кнутьями засекаем; а там, гляди, надо и самим с конями от огня бежать... Все от этого развлечение. А потом по старому палу  опять клубника засядет; птица на нее разная налетит, все больше мелочь этакая, и пойдет в воздухе чириканье... А потом еще где-нибудь и  кустик  встретишь: таволожка, дикий персичек или чилизник... (*20) И когда на восходе  солнца
туман росою садится, будто прохладой пахнет, и идут от растения  запахи... Оно, разумеется, и при всем этом скучно, но все еще перенесть можно, но на солончаке не приведи господи никому долго побывать. Конь  там  одно  время бывает доволен: он соль лижет и с нее много пьет и жиреет, но человеку там - погибель. Живности даже никакой нет, только и есть, как  на  смех,  одна малая птичка, красноустик, вроде нашей ласточки, самая непримечательная, а только у губок этакая оторочка красная. Зачем она к этим  морским  берегам летит - не знаю, но как сесть ей постоянно здесь не на что, то она  упадет на солончак, полежит на своей хлупи (*21) и, глядишь, опять  схватилась  и опять полетела, а ты и сего лишен, ибо крыльев нет, и ты  снова  здесь,  и нет тебе ни смерти, ни живота, ни покаяния, а умрешь, так как барана  тебя в соль положат, и лежи до конца света солониною.  А  еще  и  этого  тошнее зимой на тюбеньке; снег малый, только чуть  траву  укроет  и  залубенит  - татары тогда все в юртах над огнем сидят, курят... И вот тут они со  скуки тоже часто между собою порются. Тогда выйдешь, и глянуть не на  что:  кони нахохрятся и ходят свернувшись, худые такие, что только  хвосты  да  гривы развеваются. Насилу ноги волочат  и  копытом  снежный  паст  разгребают  и мерзлую травку гложут, тем и питаются, - это  и  называется  тюбенькуют... Несносно. Только и рассеяния, что если  замечают,  что  какой  конь  очень ослабел и тюбеньковать не может - снегу копытом не  пробивает  и  мерзлого корня зубом не достает, то такого сейчас  в  горло  ножом  колют  и  шкуру снимают, а мясо едят. Препоганое, однако, мясо: сладкое, все  равно  вроде как коровье вымя, но жесткое; от нужды, разумеется, ешь, а самого мутит. У меня, спасибо, одна жена умела еще коневьи ребра коптить: возьмет как есть коневье ребро, с мясом с обеих сторон, да в большую  кишку  всунет  и  над очагом выкоптит. Это еще ничего, сходнее есть можно, потому  что  оно,  по крайней мере, запахом вроде ветчины отдает, но а на вкус  все  равно  тоже поганое. И тут-то этакую гадость гложешь и вдруг вздумаешь: эх, а  дома  у
нас теперь в деревне к празднику уток, мол, и гусей щипят,  свиней  режут, щи  с  зашеиной  варят  жирные-прежирные,  и  отец  Илья,  наш  священник, добрый-предобрый старичок, теперь скоро пойдет он Христа славить, и с  ним дьяки, попадьи и дьячихи идут, и с семинаристами, и все  навеселе,  а  сам отец Илья много пить не может: в господском  доме  ему  дворецкий  рюмочку поднесет; в конторе тоже управитель с нянькой вышлет попотчует, отец  Илья и  раскиснет  и  ползет  к  нам  на  дворню,  совсем  чуть  ножки  волочит пьяненький: в первой с краю избе еще как-нибудь рюмочку  прососет,  а  там уже более не может и все под ризой в бутылочку сливает. Так это все у него семейственно, даже  в  рассуждении  кушанья,  он  если  что  посмачнее  из съестного увидит, просит: "Дайте, - говорит, - мне в газетную бумажку, я с собой заверну".  Ему  обыкновенно  скажут:  "Нету,  мол,  батюшка,  у  нас газетной бумаги", - он не сердится, а возьмет так просто и  не  завернувши своей попадейке передаст, и дальше столь же мирно пойдет. Ах, судари,  как это все с детства памятное житье пойдет вспоминаться, и понапрет на  душу, и станет вдруг загнетать на печенях, что  где  ты  пропадаешь,  ото  всего этого счастия отлучен, и столько лет на духу не был, и живешь невенчанный, и умрешь неотпетый, и охватит тебя тоска, и... дождешься  ночи,  выползешь
потихоньку за ставку, чтобы ни жены, ни дети и никто бы тебя из поганых но видал, и начнешь молиться... и молишься... так  молишься,  что  даже  снег инда под коленами протает и где слезы падали - утром травку увидишь.
   Рассказчик умолк и поник головою. Его никто не тревожил; казалось,  все были проникнуты уважением к святой скорби его последних  воспоминаний;  но прошла минута, и Иван Северьяныч сам вздохнул, как рукой  махнул;  снял  с головы своей монастырский колпачок и, перекрестясь, молвил:
   - А все прошло, слава богу!
   Мы дали ему немножко поотдохнуть и дерзнули на новые вопросы о том, как он, наш очарованный богатырь, выправил свои попорченные  волосяною  сечкою пятки и какими путями он убежал из татарской  степи  от  своих  Наташей  и Колек и попал в монастырь?
   Иван Северьяныч удовлетворил это любопытство с  полною  откровенностью, изменять которой он, очевидно, был вовсе не способен.

8

   - Дорожа последовательностью в развитии  заинтересовавшей  нас  истории Ивана Северьяновича,  мы  просили  его  прежде  всего  рассказать,  какими необыкновенными средствами он избавился от своей щетинки и ушел из  плена? Он поведал об этом следующее сказание:
   - Я совершенно отчаялся когда-нибудь вернуться  домой  и  увидать  свое отечество. Помышление об этом даже мне казалось невозможным, и стала  даже во мне самая тоска замирать. Живу, как  статуй  бесчувственный,  и  больше ничего; а иногда думаю, что вот же, мол, у нас дома в  церкви  этот  самый отец Илья, который  все  газетной  бумажки  просит,  бывало,  на  служении молится "о плавающих и путешествующих, страждущих  и  _плененных_",  а  я, бывало, когда это слушаю, все думаю: зачем? разве теперь есть война, чтобы о пленных молиться? А вот теперь и понимаю,  зачем  этак  молятся,  но  не понимаю, отчего же мне от всех этих  молитв  никакой  пользы  нет,  и,  по малости сказать, хоша не неверую, а смущаюсь, и сам молиться не стал.
   "Что же, - думаю, - молить, когда ничего от того не выходит".
   А между тем вдруг однажды слышу-послышу: татарва что-то сумятятся.
   Я говорю:
   "Что такое?"
   "Ничего, - говорят, - из вашей стороны два муллы пришли, от белого царя охранный лист имеют и далеко идут свою веру уставлять".
   Я бросился, говорю:
   "Где они?"
   Мне показали на одну юрту, я и пошел туда,  куда  показали.  Прихожу  и вижу: там собрались много ших-задов и мало-задов, и мамов, и  дербышей,  и все, поджав ноги, на кошмах сидят, а посреди их два  человека  незнакомые, одеты хотя и по-дорожному,  а  видно,  что  духовного  звания;  стоят  оба посреди этого сброда и слову божьему татар учат.
   Я их как увидал,  взрадовался,  что  русских  вижу,  и  сердце  во  мне затрепетало, и упал я им в ноги и зарыдал. Они тоже  этому  моему  поклону обрадовались и оба воскликнули:
   "А что? а что! видите! видите? как действует  благодать,  вот  она  уже одного вашего коснулась, и он обращается от Магомета".
   А татары отвечают, что это, мол, ничего не действует: это ваш Иван,  он из ваших, из русских, только в плену у нас здесь проживает.
   Миссионеры очень этим недовольны сделались. Не верят, что я русский,  а я и встрял сам:
   "Нет, - я говорю, - я, точно, русский!  Отцы,  -  говорю,  -  духовные! смилуйтесь, выручите меня отсюда! я здесь уже  одиннадцатый  год  в  плену томлюсь, и видите, как изувечен: ходить не могу".
   Они, однако, нимало на эти мои слова не уважили и отвернулись  и  давай опять свое дело продолжать: все проповедуют.
   Я думаю: "Ну, что же на это роптать: они  люди  должностные,  и,  может быть, им со мною неловко иначе при  татарах  обойтися",  -  и  оставил,  а выбрал такой час, что они были одни в особливой ставке, и кинулся к ним  и уже со всею откровенностью им все рассказал,  что  самую  жестокую  участь претерпеваю, и прошу их:
   "Попугайте, - говорю, -  их,  отцы-благодетели,  нашим  батюшкой  белым царем: скажите им, что он не велит  азиатам  своих  подданных  насильно  в плену держать, или, еще лучше, выкуп за меня им дайте,  а  я  вам  служить пойду. Я, - говорю,  -  здесь  живучи,  ихнему  татарскому  языку  отлично научился и могу вам полезным человеком быть".
   А они отвечают:
   "Что, - говорят, - сыне: выкупу у нас нет, а пугать, - говорят,  -  нам неверных не позволено, потому что и без того люди лукавые и непреданные, и с ними из политики мы вежливость соблюдаем".
   "Так что же, - говорю, - стало быть, мне из-за этой  политики  так  тут целый век у них и пропадать?"
   "А что же, - говорят, - все равно, сыне, где пропадать, а ты молись:  у бога много милости, может быть он тебя и избавит".
   "Я, мол, молился, да уже сил моих нет и упование отложил".
   "А ты, - говорят, - не отчаявайся, потому что это большой грех!"
   "Да я, - говорю, - не отчаяваюсь, а только... как же вы это так...  мне это очень обидно, что вы русские и  земляки,  и  ничего  пособить  мне  не хотите".
   "Нет, - отвечают, - ты, чадо, нас в это не мешай, мы во  Христе,  а  во Христе нет ни еллин, ни жид: наши земляки все  послушенствующие.  Нам  все равны, все равны".
   "Все?" - говорю.
   "Да, - отвечают, - все, это наше научение от апостола  Павла.  Мы  куда приходим, не ссоримся... это нам не подобает. Ты раб и, что делать, терпи, ибо и по апостолу Павлу, - говорят,  -  рабы  должны  повиноваться.  А  ты помни, что ты христианин, и потому о тебе нам уже хлопотать нечего,  твоей душе и без нас врата в рай уже отверзты, а эти во тьме будут, если  мы  их не присоединим, так мы за них должны хлопотать".
   - И показывают мне книжку.
   "Вот ведь, - говорят, - видишь, сколько здесь  у  нас  человек  в  этом реестре записано, - это все мы столько людей к нашей вере присоединили!"
   Я с ними больше и говорить не стал и не видел  их  больше,  как  окромя одного, и то случаем: пригонил отколь-то раз один мой сынишка и говорит:
   "У нас на озере, тятька, человек лежит".
   Я пошел посмотреть: вижу, на ногах с колен чулки содраны, а  с  рук  по локти перчатки сняты, татарва это искусно делают: обчертит да дернет,  так шкуру и снимет, - а голова этого человека в сторонке валяется,  и  на  лбу крест вырезан.
   "Эх, - думаю, - не хотел ты за меня,  земляк,  похлопотать,  и  я  тебя осуждал, а ты вот сподобился и венец страдания приял. Прости  меня  теперь ради Христа!"
   И взял я его перекрестил, сложил его головку с туловищем, поклонился до земли, и закопал, и "Святый боже" над ним пропел,  -  а  куда  другой  его товарищ делся, так и не знаю; но только тоже, верно, он тем же кончил, что венец приял, потому что у нас после по орде у татарок очень много образков пошло, тех самых, что с этими миссионерами были.
   - А эти миссионеры даже и туда, в Рынь-пески, заходят?
   - Как же-с, они ходят, но только все без пользы без всякой.
   - Отчего же?
   - Обращаться не знают как. Азията в веру  приводить  надо  со  страхом, чтобы он трясся от перепуга, а они им  бога  смирного  проповедывают.  Это попервоначалу никак не годится, потому что азият смирного бога без  угрозы ни за что не уважит и проповедников побьет.
   - А главное, надо полагать, идучи к азиятам, денег и драгоценностей  не надо при себе иметь.
   - Не надо-с, а впрочем, все равно они не поверят, что кто-нибудь пришел да ничего при себе не принес; подумают, что где-нибудь в степи закопал,  и пытать станут, и запытают.
   - Вот разбойники!
   - Да-с; так было при мне с  одним  жидовином:  старый  жидовин  невесть откуда пришел и тоже о вере говорил. Человек хороший,  и,  видно,  к  вере своей усердный, и весь в таких лохмотках, что вся плоть его видна, а  стал говорить про веру, так даже, кажется, никогда бы его не перестал  слушать. Я с ним попервоначалу было спорить зачал, что какая же,  мол,  ваша  вера, когда у вас святых нет, но он говорит: есть, и начал  по  талмуду  читать, какие у них бывают святые... очень занятно, а тот талмуд, говорит, написал раввин Иовоз бен Леви, который был такой ученый, что грешные люди на  него смотреть не могли; как взглянули, сейчас все умирали, через что бог позвал
его перед самого себя и говорит: "Эй ты, ученый раввин, Иовоз бен Леви! то хорошо, что ты такой ученый, но только то нехорошо, что чрез тебя все  мои жидки могут умирать. Но не на то, говорит, я  их  с  Моисеем  через  степь перегнал и через море  переправил.  Пошел-ну  ты  за  это  вон  из  своего отечества и живи там, где бы тебя никто не мог видеть". А раввин Леви  как пошел, то ударился до самого до того места, где был рай, и зарыл себя  там в песок по самую шею, и пребывал в песке тринадцать лет, а хотя же  и  был засыпан по шею, но всякую субботу  приготовлял  себе  агнца,  который  был печен огнем, с небеси нисходящим. И если комар или муха  ему  садилась  на
нос, чтобы пить его кровь, то они  тоже  сейчас  были  пожираемы  небесным огнем... Азиятам это очень понравилось про ученого раввина,  и  они  долго сего жидовина слушали, а потом приступили к нему и стали его  допрашивать: где он, идучи к ним, свои деньги закопал? Жидовин батюшки как клялся,  что денег у него нет, что его бог без всего послал,  с  одной  мудростью,  ну, однако,  они  ему  не  поверили,  а  сгребли  уголья,  где  костер  горел, разостлали на  горячую  золу  коневью  шкуру,  положили  на  нее  и  стали потряхивать. Говори им да говори: где деньги? А как  видят,  что  он  весь почернел и голосу не подает:
   "Стой, - говорят, - давай мы его по горло в песок закопаем: может быть, ему от этого проходит".
   И закопали, но, однако, жидовин так закопанный и помер,  и  голова  его долго потом из песку чернелась, но дети ее стали пужаться, так срубили  ее и в сухой колодец кинули.
   - Вот тебе и проповедуй им!
   - Да-с; очень трудно, но а деньги у этого жидовина все-таки ведь были.
   - Были?!
   - Были-с; его потом  волки  тревожить  стали  и  шакалки,  и  всего  по кусочкам из песку  повытаскали,  и  наконец  добрались  и  до  обуви.  Тут сапожонки растормошили, а из подметки  семь  монет  выкатились.  Нашли  их потом.
   - Ну, а как же вы-то от них вырвались?
   - Чудом спасен.
   - Кто же это чудо сделал, чтобы вас избавить?
   - Талафа.
   - Это кто же такой этот Талафа: тоже татарин?
   - Нет-с; он другой породы, индийской, и даже не простой индеец, а ихний бог, на землю сходящий.
   Упрошенный слушателями, Иван Северьяныч Флягин рассказал  нижеследующее об этом новом акте своей житейской драмокомедии.

9

   - После того как татары от наших мисанеров избавились, опять прошел без мала год, и опять была зима, и мы перегнали косяки тюбеньковать на сторону поюжнее, к Каспию, и тут вдруг одного дня перед вечером  пригонили  к  нам два человека, ежели только можно их за человеков считать.  Кто  их  знает, какие они и откуда и какого рода и  звания.  Даже  языка  у  них  никакого настоящего  не  было,  ни  русского,  ни  татарского,  а  говорили   слово по-нашему, слово по-татарски, а то промеж себя невесть по-каковски. Оба не старые, один черный, с большой бородой, в  халате,  будто  и  на  татарина похож, но только халат у него не пестрый,  а  весь  красный,  и  на  башке острая персианская шапка;  а  другой  рыжий,  тоже  в  халате,  но  этакий штуковатый: все ящички какие-то при себе имел, и  сейчас  чуть  ему  время есть, что никто на него не  смотрит,  он  с  себя  халат  долой  снимет  и остается в одних штанцах и в курточке, а эти штанцы и  курточка  по-такому
шиты, как в России на заводах у каких-нибудь  немцев  бывает.  И  все  он, бывало, в этих ящичках что-то вертит да перебирает, а что такое у него там содержалось? - лихо его ведает.  Говорили,  будто  из  Хивы  пришли  коней закупать и хотят там у себя дома с кем-то войну  делать,  а  с  кем  -  не сказывают, но только все татарву против русских подущают.  Слышу  я,  этот рыжий, - говорить  он  много  не  умеет,  а  только  выговорит  вроде  как по-русски "нат-шаль-ник" и плюнет; но денег  с  ними  при  себе  не  было, потому что они, азияты, это знают, что если с деньгами в  степь  приехать, то оттоль уже с головой на плечах не выедешь, а манули  они  наших  татар, чтобы им косяки коней на  их  реку,  на  Дарью,  перегнать  и  там  расчет сделать. Татарва и туда и сюда мыслями рассеялись и не знают:  согласиться на это или нет? Думают, думают, словно золото копают,  а,  видно,  чего-то боятся.
   А те их то честью уговаривали, а потом тоже и пугать начали.
   "Гоните, - говорят, - а то вам худо может быть: у нас есть бог  Талафа, и он с нами свой огонь прислал. Не дай бог, как рассердится".
   Татары того бога не знают и сомневаются, что  он  им  сделать  может  в степи зимою с своим огнем, - ничего. Но этот чернобородый, который из Хивы приехал, в красном халате, говорит, что если, говорит, вы сомневаетесь, то Талафа вам сею же ночью свою силу покажет, только вы,  говорит,  если  что увидите или услышите, наружу не выскакивайте, а то он сожжет.  Разумеется, всем это среди скуки степной, зимней, ужасть как интересно, и все мы  хотя немножко этой ужасти  боимся,  а  рады  посмотреть:  что  такое  от  этого индийского бога будет; чем он, каким чудом проявится?
   Позабрались мы с женами и с детьми под  ставки  [под  кибитки]  рано  и ждем... Все темно и тихо, как и во всякую ночь, только вдруг, так в первый сон, я слышу, что будто в степи что-то как вьюга прошипело и  хлопнуло,  и сквозь сон мне показалось, будто с небеси искры посыпались.
   Схватился я, гляжу, и жены мои ворочаются, и ребята заплакали.
   Я говорю:
   "Цыть! заткните им глотки, чтобы сосали и не плакали".
   Те зацмоктали, и стало опять тихо, а в темной степи вдруг  опять  вверх огонь зашипел... зашипело и опять лопнуло...
   "Ну, - думаю, - однако, видно, Талафа-то не шутка!"
   А он мало спустя опять зашипел, да уже совсем на другой  манер,  -  как птица  огненная,  выпорхнул  с  хвостом,  тоже   с   огненным,   и   огонь необыкновенно какой,  как  кровь  красный,  а  лопнет,  вдруг  все  желтое сделается и потом синее станет.
   По становищу, слышу, все как  умерло.  Не  слыхать  этого,  разумеется, никому нельзя,  этакой  пальбы,  во  все,  значит,  оробели  и  лежат  под тулупами. Только слышно, что земля  враз  вздрогнет,  затрясется  и  опять станет. Это, можно разуметь, кони шарахаются и все  в  кучу  теснятся,  да слышно раз было, как эти хивяки или индийцы  куда-то  пробегли,  и  сейчас опять по степи огонь как пустится змеем... Кони как зынули  на  то,  да  и понеслись... Татарва и страх позабыли, все  повыскакали,  башками  трясут, вопят: "Алла! Алла!" - да в погоню, а те, хивяки, пропали, и следа их нет, только один ящик свой покинули по себе на память... Вот тут как  все  наши
батыри угнали за табуном, а в стану одни бабы да  старики  остались,  я  и догляделся до этого ящика: что там такое? Вижу,  в  нем  разные  земли,  и снадобья, и бумажные трубки: я стал раз одну эту трубку  близко  к  костру рассматривать, а она как хлопнет, чуть мне огнем все глаза  не  выжгло,  и вверх полетела, а там... бббаххх,  звездами  рассыпало...  "Эге,  -  думаю себе, - да это, должно, не бог, а просто фейверок, как у нас  в  публичном саду пускали", - да опять как из другой трубки бабахну, а  гляжу,  татары, кои тут старики остались, уже и повалились и ничком лежат кто где упал  да только ногами дрыгают... Я было попервоначалу и сам  испугался,  но  потом как увидал, что они этак дрыгают, вдруг совсем в иное расположение  пришел и, с тех пор как в полон попал, в первый раз как заскриплю зубами, да и ну на них вслух какие попало незнакомые слова произносить.  Кричу  как  можно громче:
   "Парле-бьен-комса-шире-мир-ферфлюхтур-мин-адъю-мусью!"
   Да еще трубку с вертуном выпустил...  Ну,  тут  уже  они,  увидав,  как вертун с огнем ходит, все как умерли... Огонь погас, а они  все  лежат,  и только нет-нет один голову поднимет, да и опять сейчас мордою вниз, а  сам только пальцем кивает, зовет меня к себе. Я подошел и говорю:
   "Ну, что? признавайся, чего  тебе,  проклятому:  смерти  или  живота?", потому что вижу, что они уже страсть меня боятся.
   "Прости, - говорят, - Иван, не дай смерти, а дай живота".
   А в другом месте тоже и другие таким манером кивают и  все  прощенья  и живота просят.
   Я вижу, что хорошо мое дело заиграло: верно, уже я за  все  свои  грехи оттерпелся, и прошу:
   "Мать пресвятая владычица, Николай Угодник,  лебедики  мои,  голубчики, помогите мне, благодетели!"
   А сам татар строго спрашиваю:
   "В чем и на какой конец я вас должен простить и животом жаловать?"
   "Прости, - говорят, - что мы в твоего бога не верили".
   "Ага, - думаю, - вон оно как я их пугнул", - да  говорю:  "Ну  уж  нет, братцы, врете, этого я вам за противность релегии ни за что не прощу!"  Да сам опять зубами скрип да еще трубку распечатал.
   Эта вышла с ракитою... Страшный огонь и треск.
   Кричу я на татар:
   "Что же: еще одна минута, и я вас всех погублю, если  вы  не  хотите  в моего бога верить".
   "Не губи, - отвечают, - мы все под вашего бога согласны подойти".
   Я и перестал фейверки жечь и окрестил их в речечке.
   - Тут же, в это самое время и окрестили?
   - В  эту  же  самую  минуту-с.  Да  и  что  же  тут  было  долго  время препровождать? Надо, чтобы они одуматься не могли. Помочил  их  по  башкам водицей над прорубью, прочел "во имя отца и сына", и крестики, которые  от мисанеров остались, понадевал на шеи, и велел  им  того  убитого  мисанера чтобы они за мученика почитали и за него молились, и могилку им показал.
   - И они молились?
   - Молились-с.
   - Ведь они же никаких молитв христианских, чай, не  знали,  или  вы  их выучили?
   - Нет; учить мне их некогда было, потому что я видел,  что  мне  в  это время бежать пора, а велел  им:  молитесь,  мол,  как  до  сего  молились, по-старому, но только Аллу называть не смейте, а вместо него Иисуса Христа поминайте. Они так и приняли сие исповедание.
   - Ну, а потом как же все-таки вы  от  этих  новых  христиан  убежали  с своими искалеченными ногами и как вылечились?
   - А потом я нашел в тех фейверках едкую землю; такая,  что  чуть  ее  к телу приложишь,  сейчас  она  страшно  тело  палит.  Я  ее  и  приложил  и притворился, будто я болен, а сам себе все, под кошмой лежа, этой едкостью пятки растравливал и в две недели так растравил, что у меня вся  как  есть плоть на ногах взгноилась и вся та щетина, которую мне татары  десять  лет назад засыпали, с гноем вышла. Я как можно скорее обмогнулся,  но  виду  в том не подаю, а притворяюсь, что мне еще хуже стало, и наказал я  бабам  и старикам, чтобы они все как можно усердней за меня молились,  потому  что, мол, помираю. И положил я на них вроде епитимьи пост, и три дня  я  им  за
юрты выходить не велел, а для большей еще острастки самый большой  фейверк пустил и ушел...
   - Но они вас не догнали?
   - Нет; да и где им было догонять: я их так запостил и напугал, что  они небось радешеньки остались и три дня носу из юрт не казали, а после хоть и выглянули, да уже искать им меня далеко было. Ноги-то у меня, как я из них щетину спустил, подсохли, такие легкие  стали,  что  как  разбежался,  всю степь перебежал.
   - И все пешком?
   - А то как же-с, там ведь  не  проезжая  дорога,  встретить  некого,  а встретишь, так не  обрадуешься,  кого  обретешь.  Мне  на  четвертый  день чувашин показался, один пять лошадей гонит, говорит: "Садись верхом".
   Я поопасался и не поехал.
   - Чего же вы его боялись?
   - Да так... он как-то мне неверен показался, а  притом  нельзя  было  и разобрать, какой  он  религии,  а  без  этого  на  степи  страшно.  А  он, бестолковый, кричит:
   "Садись, - кричит, - веселей, двое будем ехать".
   Я говорю:
   "А кто ты: может быть, у тебя бога нет?"
   "Как, - говорит, - нет: это у татарина бока нет, он  кобылу  ест,  а  у меня есть бок".
   "Кто же, - говорю, - твой бог?"
   "А у меня, - говорит, - все бок: и солнце бок, и месяц  бок,  и  звезды бок... все бок. Как у меня нет бок?"
   "Все!.. гм... все, мол, у тебя бог, а Иисус Христос, - говорю, -  стало быть, тебе не бог?"
   "Нет, - говорит, - и он бок, и богородица бок, и Николач бок..."
   "Какой, - говорю, - Николач?"
   "А что один на зиму, один на лето живет".
   Я его похвалил, что он русского Николая Чудотворца уважает.
   "Всегда, - говорю, - его почитай, потому  что  он  русский",  -  и  уже совсем было его веру одобрил и совсем с ним ехать хотел,  а  он,  спасибо, разболтался и выказался.
   "Как же, - говорит, - я Николача почитаю: я ему на зиму пущай  хоть  не кланяюсь, а на лето ему двугривенный даю, чтоб он мне  хорошенько  коровок берег, да! Да еще на него одного не  надеюсь,  так  Керемети  (*22)  бычка жертвую".
   Я и рассердился.
   "Как же, - говорю, - ты смеешь на Николая  Чудотворца  не  надеяться  и ему, русскому, всего двугривенный, а  своей  мордовской  Керемети  поганой целого бычка! Пошел прочь, - говорю, - не хочу я с тобою... я с  тобою  не поеду, если ты так Николая Чудотворца не уважаешь".
   И не поехал: зашагал во всю мочь, не успел опомниться, смотрю, к вечеру третьего дня вода  завиднелась  и  люди.  Я  лег  для  опаски  в  траву  и высматриваю: что за народ такой? Потому  что  боюсь,  чтобы  опять  еще  в худший плен не попасть, но вижу, что эти люди пищу варят...  Должно  быть, думаю, христиане... Подполоз еще ближе: гляжу, крестятся и водку  пьют,  - ну, значит, русские!.. Тут я и выскочил из травы и объявился. Это,  вышло, ватага рыбная: рыбу ловили. Они меня, как надо землякам, ласково приняли и говорят:
   "Пей водку!"
   Я отвечаю:
   "Я, братцы мои, от нее. с татарвой живучи, совсем отвык".
   "Ну, ничего, - говорят, - здесь своя нацыя, опять привыкнешь: пей!"
   Я налил себе стаканчик и думаю:
   "Ну-ка,  господи  благослови,  за  свое  возвращение!"  -  и  выпил,  а ватажники пристают, добрые ребята.
   "Пей еще! - говорят, - ишь ты без нее как зачичкался".
   Я и еще одну позволил и сделался очень откровенный: все  им  рассказал: откуда я и где и как пребывал. Всю ночь я им, у огня сидя,  рассказывал  и водку пил, и все мне так радостно было, что я опять  на  святой  Руси,  но только под утро этак, уже костерок стал тухнуть и почти все,  кто  слушал, заснули, а один из них, ватажный товарищ, говорит мне:
   "А паспорт же у тебя есть?"
   Я говорю:
   "Нет, нема".
   "А если, - говорит, - нема, так тебе здесь будет тюрьма".
   "Ну так я, - говорю, - я от вас не пойду; а у вас небось тут можно жить и без паспорта?"
   А он отвечает:
   "Жить, - говорит, - у нас без паспорта можно, но помирать нельзя".
   Я говорю:
   "Это отчего?"
   "А как же, - говорит, - тебя поп запишет, если ты без паспорта?"
   "Так как же, мол, мне на такой случай быть?"
   "В воду, - говорит, - тебя тогда бросим на рыбное пропитание".
   "Без попа?"
   "Без попа".
   Я, в легком подпитии будучи, ужасно этого испугался и  стал  плакать  и жалиться, а рыбак смеется.
   "Я, - говорит, - над тобою шутил: помирай смело, мы тебя в родную землю зароем".
   Но я уже очень огорчился и говорю:
   "Хороша, мол, шутка. Если вы этак станете надо мною часто шутить, так я и до другой весны не доживу".
   И чуть этот последний товарищ  заснул,  я  поскорее  поднялся  и  пошел прочь, и пришел в Астрахань, заработал на поденщине рубль и  с  того  часу столь усердно запил, что не помню, как очутился в ином городе, и сижу  уже я в остроге, а оттуда меня по пересылке в свою губернию  послали.  Привели меня в наш город, высекли в полиции и в свое  имение  доставили.  Графиня, которая меня за кошкин хвост сечь приказывала, уже померла,  а  один  граф остался, но тоже очень состарился, и богомольный  стал,  и  конскую  охоту оставил. Доложили ему, что я пришел, он меня вспомнил и велел меня еще раз дома высечь и чтобы я к батюшке, к отцу Илье, на дух шел. Ну, высекли меня по-старинному, в разрядной избе, и я прихожу к отцу Илье, а он  стал  меня исповедовать и на три года не разрешает мне причастия...
   Я говорю:
   "Как же так, батюшка, я было... столько лет не причащамшись... ждал..."
   "Ну, мало ли, - говорит, - что; ты ждал,  а  зачем  ты,  -  говорит,  - татарок при себе вместо жен держал... Ты знаешь ли, - говорит, - что я еще милостиво делаю, что тебя только от причастия  отлучаю,  а  если  бы  тебя взяться как должно по правилу святых отец исправлять, так на тебе на живом надлежит всю одежду сжечь, но только ты, -  говорит,  -  этого  не  бойся, потому что этого теперь по полицейскому закону не позволяется".
   "Ну что же, - думаю, - делать: останусь хоть так, без  причастия,  дома поживу, отдохну после плена",  -  но  граф  этого  не  захотели.  Изволили сказать:
   "Я, - говорят, - не хочу вблизи себя отлученного от причастия терпеть".
   И приказали управителю еще раз меня высечь с оглашением  для  всеобщего примера и потом на оброк пустить. Так и сделалось: выпороли  меня  в  этот раз по-новому, на крыльце, перед конторою, при всех людях, и дали паспорт.
Отрадно я себя тут-то почувствовал, через столько лет совершенно свободным человеком,  с  законною  бумагою,  и  пошел.  Намерениев  у  меня  никаких определительных не было, но на мою долю бог послал практику.
   - Какую же?
   - Да опять все по той же, по конской части. Я  пошел  с  самого  малого ничтожества, без гроша, а вскоре очень достаточного положения достиг и еще бы лучше мог распорядиться, если бы не один предмет.
   - Что же это такое, если можно спросить?
   - Одержимости большой подпал от разных духов и  страстей  и  еще  одной неподобной вещи.
   - Что же это такое за неподобная вещь вас обдержала?
   - Магнетизм-с.
   - Как! магнетизм?!
   - Да-с, магнетическое влияние от одной особы.
   - Как же вы чувствовали над собой ее влияние?
   - Чужая воля во мне действовала, и я чужую судьбу исполнял.
   - Вот тут, значит, к вам и  пришла  ваша  собственная  погибель,  после которой вы нашли, что вам должно исполнить матушкино обещание, и  пошли  в монастырь?
   - Нет-с, это еще после пришло, а до того  со  мною  много  иных  разных приключений было, прежде чем я получил настоящее убеждение.
   - Вы можете рассказать и эти приключения?
   - Отчего же-с; с большим моим удовольствием.
   - Так пожалуйста.

10

   - Взявши я паспорт, пошел без всякого о: себе намерения,  и  пришел  на ярмарку, и вижу, там цыган мужику лошадь меняет и безбожно его обманывает; стал ее силу пробовать,  и  своего  конишку  в  просяной  воз  заложил,  а мужикову лошадь в яблочный. Тяга в  них,  разумеется,  хоть  и  равная,  а мужикова лошадь преет, потому что ее яблочный дух  обморачивает,  так  как коню этот дух страшно неприятен, а у цыгановой лошади, кроме того, я вижу, еще и обморок бывает, и это сейчас понять можно, потому что у нее  на  лбу есть знак, как был огонь ставлен, а цыган говорит: "Это бородавка". А  мне мужика, разумеется, жаль, потому ему  на  оморочной  лошади  нельзя  будет
работать, так как она кувырнет, да и все тут, а к тому же я цыганов  тогда смерть ненавидел через то, что от первых от них имел  соблазн  бродить,  и впереди, вероятно, еще иное  предчувствовал,  как  и  оправдалось.  Я  эту фальшь в лошади мужичку и открыл, а как цыган стал со мною спорить, что не огонь жжен на лбу, а бородавка, я  в  доказательство  моей  справедливости ткнул коня шильцем в почку, он сейчас и шлеп на землю и закрутился. Взял я и мужикам хорошую лошадь по своим познаниям выбрал, а они мне за это вина, и угощенья, и две гривны денег, и очень мы тут погуляли. С того и пошло: и капитал расти и усердное пьянство, и месяца не прошло, как я вижу, что это хорошо: обвешался весь бляхами и коновальскою  сбруею  и  начал  ходить  с ярмарки на ярмарку и  везде  бедных  людей  руководствую  и  собираю  себе достаток  и  все  магарычи  пью;   а   между   тем   стал   я   для   всех барышников-цыганов вез равно что божия гроза, и узнал  стороною,  что  они собираются меня бить. Я от этого стал уклоняться, потому что их много, а я один, и они меня ни разу не могли попасть одного и вдоволь  отколотить,  а при мужиках не смели, потому что те за мою добродетель  всегда  стояли  за меня. Тут они и пустили про меня дурную славу, что будто я  чародей  и  не своею силою в твари толк знаю, но, разумеется, все  это  было  пустяки:  к коню я, как вам докладывал, имею дарование и готов бы  его  всякому,  кому угодно, преподать, но только что, главное дело, это  никому  в  пользу  не послужит.
   - Отчего же это не послужит в пользу?
   - Не поймет-с никто, потому что на это надо  не  иначе  как  иметь  дар природный, и у меня уже не раз такой опыт был, что я  преподавал,  но  все втуне осталось; но позвольте, об этом после.
   Когда моя слава по ярмаркам прогремела, что я насквозь  коня  вижу,  то один ремонтер, князь, мне сто рублей давал:
   "Открой, - говорит, - братец, твой секрет  насчет  понимания.  Мне  это дорого стоит".
   А я отвечаю:
   "Никакого у меня секрета нет, а у меня на это природное дарование".
   Ну, а он пристает:
   "Открой же мне, однако, как ты об этом понимаешь? А чтобы ты не  думал, что я хочу как-нибудь, - вот тебе сто рублей".
   Что тут делать? Я пожал плечами, завязал деньги  в  тряпицу  и  говорю: извольте, мол, я, что знаю, стану сказывать, а вы извольте тому учиться  и слушать; а если не выучитесь и нисколько вам от того пользы не  будет,  за это я не отвечаю.
   Он, однако, был и этим доволен и говорит: "Ну  уж  это  не  твоя  беда, сколько я научусь, а ты только сказывай".
   "Первое самое дело, - говорю, - если кто насчет лошади хочет знать, что она в себе заключает, тот должен иметь хорошее расположение в осмотре и от того никогда не отдаляться. С первого взгляда надо глядеть умно на  голову и потом всю лошадь окидывать до хвоста, а не латошить, как офицеры делают. Тронет за зашеину, за челку, за храпок, за обрез и за грудной соколок  или еще за что попало, а все  без  толку.  От  этого  барышники  кавалерийских офицеров за эту латошливость страсть любят. Барышник  как  этакую  военную латОху увидал, сейчас начнет перед ним  конем  крутить,  вертеть,  во  все стороны поворачивать, а которую часть не хочет показать, той ни за что  не покажет, а там-то и фальшь, а фальшей этих  бездна:  конь  вислоух  -  ему кожицы на вершок в затылке вырежут, стянут, и  зашьют,  и  замажут,  и  он оттого ушки подберет, но ненадолго: кожа ослабнет, и уши  развиснут.  Если уши велики, - их обрезывают, - а чтобы ушки  прямо  стояли,  в  них  рожки суют. Если кто паристых лошадей подбирает и если, например, один  конь  во лбу с звездочкой, - барышники уже так и зрят, чтобы такую звездочку другой приспособить: пемзою шерсть вытирают или горячую репу печеную приложат где надо, чтобы белая шерсть выросла, она сейчас и идет,  но  только  всячески если хорошо смотреть, то таким  манером  ращенная  шерстка  всегда  против настоящей немножко длиннее и пупится,  как  будто  бородочка.  Еще  больше барышники обижают публику глазами: у иной лошади западинки ввалившись  над глазом, и  некрасиво,  но  барышник  проколет  кожицу  булавкой,  а  потом приляжет губами и все в это место дует, и надует так, что кожа подымется и глаз освежеет, и красиво станет. Это легко делать, потому что если  лошади на глаз дышать, ей это  приятно,  от  теплого  дыхания,  и  она  стоит  не шелохнется, но воздух выйдет, и у нее опять ямы над глазами будут.  Против этого одно средство: около кости щупать, не ходит ли воздух. Но  еще  того смешнее, как слепых лошадей продают. Это точно комедия  бывает.  Офицерик, например, крадется к глазу коня с соломинкой,  чтобы  испытать,  видит  ли конь соломинку, а сам того не видит,  что  барышник  в  это  время,  когда лошади надо головой мотнуть, кулаком ее под брюхо или под бок  толкает.  А иной хоть и тихо гладит, но у него в перчатке гвоздик, и он будто  гладит, а сам кольнет". И  я  своему  ремонтеру  против  того,  что  здесь  сейчас упомянул, вдесятеро  более  объяснил,  но  ничего  ему  это  в  пользу  не послужило: назавтра, гляжу, он накупил коней таких, что кляча клячи  хуже, и еще зовет меня посмотреть и говорит:
   "Ну-ка, брат, полюбуйся, как я наловчился коней понимать".
   Я взглянул, рассмеялся и отвечаю, что, мол, и смотреть нечего:
   "У этой плечи мясисты, - будет землю  ногами  цеплять;  эта  ложится  - копыто под брюхо кладет и много что чрез годок себе килу  намнет;  а  эта, когда овес ест, передней ногою топает и колено об ясли бьет", - и так  всю покупку раскритиковал, и все правильно на мое вышло.
   Князь на другой день и говорит:
   "Нет, Иван, мне, точно, твоего дарования не понять, а  лучше  служи  ты сам у меня конэсером и выбирай ты, а я только буду деньги платить".
   Я согласился и жил отлично целые три года, не  как  раб  и  наемник,  а больше как друг и помощник, и если бы не выходы меня одолели, так я мог бы даже себе капитал собрать, потому что, по ремонтирскому  заведению,  какой заводчик ни  приедет,  сейчас  сам  с  ремонтером  знакомится,  а  верного человека подсылает к конэсеру, чтобы как возможно конэсера на свою сторону задобрить, потому что  заводчики  знают,  что  вся  настоящая  сила  не  в ремонтере, а в том, если который имеет при себе настоящего конэсера. Я  же был, как докладывал вам, природный конэсер и этот  долг  природы  исполнял совестно: ни за что я того, кому служу, обмануть не мог. И мой  князь  это чувствовал и высоко меня уважал,  и  мы  жили  с  ним  во  всем  в  полной откровенности. Он, бывало, если проиграется где-нибудь ночью, сейчас утром как встанет, идет в архалучке ко мне в конюшню и говорит:
   "Ну что, почти полупочтеннейший мой Иван Северьяныч! Каковы ваши дела?"
- Он все этак шутил, звал меня  _почти  полупочтенный_,  но  почитал,  как увидите, вполне.
   А я знал, что это обозначает, если он с такой шуткой  идет,  и  отвечу, бывало:
   "Ничего, мол: мои дела,  слава  богу,  хороши,  а  не  знаю,  как  ваше сиятельство, каковы ваши обстоятельства?"
   "Мои, - говорит, - так довольно  гадки,  что  даже  хуже  требовать  не надо".
   "Что же это такое, мол, верно, опять вчера продулись по-анамеднешнему?"
   "Вы, - отвечает, - изволили отгадать,  мой  полупочтеннейший,  продулся я-с, продулся".
   "А на сколько, - спрашиваю, - вашу милость облегчило?"
   Он сейчас же и ответит, сколько тысяч проиграл, а я покачаю головою  да говорю:
   "Продрать бы ваше сиятельство хорошо, да некому".
   Он рассмеется и говорит:
   "То и есть, что некому".
   "А вот ложитесь, мол, на мою  кроватку,  я  вам  чистенький  кулечек  в голову положу, а сам вас постегаю".
   Он, разумеется, и начнет подъезжать, чтобы я ему на реванж денег дал.
   "Нет, ты, - говорит, - лучше меня не пори, а дай-ка  мне  из  расходных денег на реванжик: я пойду отыграюсь и всех обыграю".
   "Ну уж это, - отвечаю, - покорно вас благодарю, нет уже, играйте, да не отыгрывайтесь".
   "Как, благодаришь! - начнет смехом, а там уже пойдет сердиться:  -  Ну, пожалуйста, - говорит, - не забывайся, прекрати надо  мною  свою  опеку  и подай деньги".
   Мы спросили Ивана Северьяныча, давал ли он своему князю на реванж?
   - Никогда, - отвечал он. - Я его, бывало, либо обману: скажу,  что  все деньги на овес роздал, либо просто со двора сбегу.
   - Ведь он на вас небось за это сердился?
   -  Сердился-с;  сейчас,  бывало,  объявляет:  "Кончено-с;  вы  у  меня, полупочтеннейший, более не служите".
   Я отвечаю:
   "Ну и что же такое, и прекрасно. Пожалуйте мой паспорт".
   "Хорошо-с, -  говорит,  -  извольте  собираться:  завтра  получите  ваш паспорт".
   Но только назавтра у нас уже никогда об этом никакого разговору  больше не было. Не более как через какой-нибудь час он, бывало, приходит  ко  мне совсем в другом расположении и говорит:
   "Благодарю вас, мой премного-малозначащий, что вы имели характер и  мне на реванж денег не дали".
   И так он это всегда после чувствовал, что если и со мною что-нибудь  на моих выходах случалось, так он тоже как брат ко мне снисходил.
   - А с вами что же случалось?
   - Я же вам объяснял, что выходы у меня бывали.
   - А что это значит _выходы_?
   - Гулять со двора выходил-с. Обучась пить вино, я его всякий день  пить избегал и в умеренности никогда не употреблял, но если, бывало,  что  меня растревожит, ужасное тогда к питью усердие получаю и сейчас  сделаю  выход на несколько дней и пропадаю. А брало  это  меня  и  не  заметишь  отчего; например, когда, бывало, отпущаем коней, кажется, и не братья они тебе,  а соскучаешь по них и запьешь. Особенно если отдалишь от себя  такого  коня, который очень красив, то так он, подлец, у тебя в  глазах  и  мечется,  до того, что как от наваждения какого от него скрываешься, и сделаешь выход.
   - Это значит - запьете?
   - Да-с; выйду и запью.
   - И надолго?
   - М... н... н... это не равно-с, какой выход  задастся:  иногда  пьешь, пока все пропьешь,  и  либо  кто-нибудь  тебя  отколотит,  либо  сам  кого побьешь, а в другой раз покороче удастся, в части посидишь  или  в  канаве выспишься, и доволен, и отойдет. В таковых случаях я уже наблюдал  правило и, как, бывало, чувствую, что должен сделать  выход,  прихожу  к  князю  и говорю:
   "Так и так, ваше сиятельство, извольте принять  от  меня  деньги,  а  я пропаду".
   Он уже и не спорит, а принимает деньги или только спросит, бывало:
   "Надолго ли, ваша милость, вздумали зарядить?"
   Ну, я отвечаю, судя по тому, какое  усердие  чувствую:  на  большой  ли выход или на коротенький.
   И я уйду, а он уже сам и хозяйничает и ждет меня, пока кончится  выход, и все шло хорошо; но только ужасно мне эта моя слабость надоела, и вздумал я вдруг от нее избавиться; тут-то и сделал такой последний выход, что даже теперь вспомнить страшно.

11

   Мы, разумеется, подговорились,  чтобы  Иван  Северьяныч  довершил  свою любезность, досказав этот новый злополучный эпизод в своей жизни, а он, по доброте своей,  всеконечно  от  этого  не  отказался  и  поведал  о  своем "последнем выходе" следующее:
   - У нас была куплена с завода кобылица Дидона, молодая,  золото-гнедая, для офицерского седла. Дивная была красавица: головка хорошенькая,  глазки пригожие, ноздерки субтильные и открытенькие,  как  хочет,  так  и  дышит; гривка легкая; грудь меж плеч  ловко,  как  кораблик,  сидит,  а  в  поясу гибкая, и ножки в белых чулочках легкие, и она  их  мечет,  как  играет... Одним словом, кто охотник и в красоте имеет понятие, тот от наглядения  на этакого животного задуматься может. Мне же она так по вкусу пришла, что  я даже из конюшни от нее не выходил и все ласкал ее от радости. Бывало,  сам ее вычищу и оботру ее всю как есть белым платочком, чтобы пылинки у нее  в шерстке нигде не было, даже и поцелую  ее  в  самый  лобик,  в  завиточек, откуда шерсточка ее золотая расходилась... В эту пору у нас разом шли  две ярмарки; одна в Л., другая в К., и мы с князем  разделились:  на  одной  я действую, а на другую он поехал. И вдруг я получаю  от  него  письмо,  что пишет "прислать, говорит, ко  мне  сюда  таких-то  и  таких-то  лошадей  и Дидону". Мне неизвестно было, зачем он эту мою  красавицу  потребовал,  на которую  мой  охотницкий  глаз  радовался.  Но  думал  я,   конечно,   что кому-нибудь он ее, голубушку, променял, или продал, или, еще того  вернее, проиграл  в  карты...  И  вот  я  отпустил  с  конюхами  Дидону  и  ужасно растосковался и возжелал выход сделать. А положение мое в  эту  пору  было совсем необыкновенное: я вам докладывал, что  у  меня  всегда  было  такое заведение, что если нападет на  меня  усердие  к  выходу,  то  я,  бывало, появляюсь к князю, отдаю ему все деньги, кои всегда были у меня на руках в большой сумме, и говорю: "Я на столько-то или на столько-то дней пропаду".
Ну, а тут как мне это устроить, когда моего князя при мне  нет?  И  вот  я думаю себе: "Нет, однако, я больше не стану пить, потому что  князя  моего нет и выхода мне в порядке сделать невозможно,  потому  что  денег  отдать некому, а при мне сумма знатная, более как до пяти тысяч".  Решил  я  так,
что этого нельзя, и твердо этого решения  и  держусь,  и  усердия  своего, чтобы сделать выход и хорошенько пропасть, не  попущаю,  но  ослабления  к этому желанию все-таки не чувствую, а,  напротив  того,  больше  и  больше стремлюсь сделать выход. И наконец стал я исполняться одной мысли: как  бы мне так устроить, чтобы и свое усердие к  выходу  исполнить,  и  княжеские деньги соблюсти? И начал я  их  с  этою  целию  прятать  и  все  по  самым невероятным местам их прятал, где ни одному человеку на  мысль  не  придет деньги положить... Думаю: "Что  делать?  видно,  с  собою  не  совладаешь, устрою, думаю, ненадежнее деньги, чтобы они были сохранны, и тогда  отбуду свое усердие, сделаю выход". Но только напало на меня смущение: где я  эти проклятые деньги спрячу? Куда я их ни положу, чуть  прочь  от  того  места отойду, сейчас мне входит в голову мысль, что  их  кто-то  крадет.  Иду  и опять поскорее возьму и  опять  перепрятываю...  Измучился  просто  я,  их прятавши и по сеновалам, и по погребам, и по застрехам, и по другим  таким неподобным местам для хранения, а чуть отойду,  сейчас  все  кажется,  что кто-нибудь видел, как я их хоронил, и непременно  их  отыщет,  и  я  опять вернусь, и опять их достану, и ношу их с собою, а сам опять  думаю:  "Нет, уже бас та, видно мне не судьба в этот  раз  свое  усердие  исполнить".  И
вдруг мне пришла божественная мысль: ведь это, мол, меня  бес  томит  этой страстью, пойду же я его, мерзавца, от себя святыней отгоню! И пошел  я  к ранней обедне, помолился, вынул из себя  часточку  и,  выходя  из  церкви, вижу, что на стене Страшный суд нарисован и там в углу  дьявола  в  геенне ангелы цепью бьют. Я остановился, посмотрел и помолился поусерднее  святым