18

   - Рассказала Груша мне, что как ты, говорит, уехал да пропал,  то  есть это когда я к Макарью отправился, князя еще долго  домой  не  было:  а  до меня, говорит, слухи дошли, что он женится...  Я  от  тех  слухов  страшно плакала и с лица спала... Сердце болело, и дитя подкатывало... думала: оно у меня умрет в утробе. А тут, слышу, вдруг и говорят: "Он  едет!"  Все  во мне затрепетало... Кинулась я к себе во флигель, чтобы как можно  лучше  к нему одеться, изумрудные серьги надела и тащу  со  стены  из-под  простыни самое любимое его голубое маревое платье с кружевом, лиф  без  горлышка... Спешу, одеваю, а сзади спинка не сходится... я эту спинку и не застегнула, а так, поскорее, сверху алую шаль  набросила,  чтобы  не  видать,  что  не застегнуто, и к нему на крыльцо выскочила... вся дрожу и  себя  не  помню, как крикнула:
   "Золотой ты мой, изумрудный, яхонтовый!" - да обхватила его шею  руками и замерла...
   Дурнота с нею сделалась.
   "А прочудилась я, - говорит, - у себя в горнице... на диване лежу и все вспоминаю: во сне или наяву я его обнимала; но только была, -  говорит,  - со мною ужасная слабость", - и долго она его не видала... Все посылала  за ним, а он не ишел.
   Наконец он приходит, а она и говорит:
   "Что же ты меня совсем бросил-позабыл?"
   А он говорит:
   "У меня есть дела".
   Она отвечает:
   "Какие, - говорит, - такие дела? Отчего же их прежде не  было?  Изумруд ты мой бралиянтовый!" - да и протягивает опять руки, чтобы его  обнять,  а он наморщился и как дернет ее изо всей силы крестовым шнурком за шею...
   "На счастье, - говорит, - мое, шелковый  шнурочек  у  меня  на  шее  не крепок был, перезниял [перегнил] и перервался, потому что я давно  на  нем ладанку носила, а то бы он мне горло передушил; да я полагаю так,  что  он того именно и хотел, потому что даже весь побелел и шипит:
   "Зачем ты такие грязные шнурки носишь?"
   А я говорю:
   "Что тебе до моего шнурка; он чистый был, а это на мне с тоски почернел от тяжелого пота".
   А он:
   "Тьфу, тьфу, тьфу", - заплевал, заплевал и ушел, а перед вечером входит сердитый и говорит:
   "Поедем в коляске кататься!" -  и  притворился,  будто  ласковый,  и  в голову меня поцеловал: а я, ничего не опасаясь,  села  с  ним  и  поехала. Ехали мы долго и два раза лошадей переменяли,  а  куда  едем  -  никак  не доспрошусь у него, но вижу, настало место лесное и  болотное,  непригожее,
дикое. И приехали среди леса на какую-то пчельню, а за пчельнею - двор,  и тут встречают  нас  три  молодые  здоровые  девки-однодворки  в  мареновых красных юбках и зовут меня "барыней". Как я из коляски выступила, они меня под руки выхватили и прямо понесли в комнату, совсем убранную.
   Меня что-то сразу от  всего  этого,  и  особливо  от  этих  однодворок, замутило, и сердце мое сжалось.
   "Что это, - спрашиваю его, - какая здесь станция?"
   А он отвечает:
   "Это ты здесь теперь будешь жить".
   Я стала плакать, руки его целовать, чтобы не бросал меня тут, а он и не пожалел: толкнул меня прочь и уехал..."
   Тут Грушенька умолкла и  личико  вниз  спустила,  а  потом  вздыхает  и молвит:
   "Уйти хотела; сто раз порывалась - нельзя: те девки-однодворки стерегут и глаз не спущают...  Томилась  я,  да  наконец  вздумала  притвориться  и прикинулась беззаботною, веселою, будто гулять захотела. Они меня гулять в лес берут, да все за мной смотрят, а  я  смотрю  по  деревьям,  по  верхам ветвей да по кожуре примечаю - куда сторона на полдень,  и  вздумала,  как мне от этих девок уйти, и вчера то исполнила. Вчера после обеда вышла я  с ними на полянку, да и говорю:
   "Давайте, - говорю, - ласковые, в жмурки по полянке бегать".
   Они согласились.
   "А наместо глаз, - говорю, - станем  друг  дружке  руки  назад  вязать, чтобы задом ловить".
   Они и на то согласны.
   Так и стали. Я первой руки  за  спину  крепко-накрепко  завязала,  а  с другою за куст забежала, да и эту там спутала, а на ее крик третья  бежит, я и третью у  тех  в  глазах  силком  скрутила;  они  кричат,  а  я,  хоть тягостная, ударилась быстрей коня резвого: все по лесу да по лесу и бежала целую ночь и наутро упала у старых бортей в густой засеке. Тут подошел  ко мне старый старичок, говорит - неразборчиво шамкает, а сам весь в воску  и ото всего от него медом пахнет, и в желтых бровях пчелки ворочаются. Я ему сказала, что я тебя, Ивана Северьяныча, видеть хочу, а он говорит:
   "Кличь его, молодка, раз под ветер, а раз супротив ветра: он  затоскует и пойдет тебя искать, - вы и встретитесь". Дал он мае воды испить и  медку на огурчике подкрепиться. Я воды испила и огурчик съела, и опять пошла,  и все тебя звала, как он велел, то  по  ветру,  то  против  ветра  -  вот  и встретились. Спасибо!" - и обняла меня, и поцеловала, и говорит:
   "Ты мне все равно что милый брат".
   Я говорю:
   "И ты мне все равно что сестра милая", - а у самого  от  чувства  слезы пошли.
   А она плачет и говорит:
   "Знаю я, Иван Северьяныч, все знаю и разумею; один  ты  и  любил  меня, мил-сердечный друг мой, ласковый. Докажи  же  мне  теперь  твою  последнюю любовь, сделай, что я попрошу тебя в этот страшный час".
   "Говори, - отвечаю, - что тебе хочется?"
   "Нет; ты, - говорит, - прежде поклянись чем страшнее в свете есть,  что сделаешь, о чем просить стану".
   Я ей своим спасеньем души поклялся, а она говорит:
   "Это мало: ты это ради меня преступишь. Нет, ты, - говорит, -  страшней поклянись".
   "Ну, уже я, мол, страшнее этого ничего не могу придумать".
   "Ну так я же, - говорит, - за тебя придумала, а ты  за  мной  поспешай, говори и не раздумывай".
   Я сдуру пообещался, а она говорит:
   "Ты мою душу прокляни так, как свою клял, если меня не послушаешь".
   "Хорошо", - говорю, - и взял да ее душу проклял.
   "Ну, так послушай же, - говорит, - теперь же стань поскорее  душе  моей за спасителя; моих, - говорит, - больше сил  нет  так  жить  да  мучиться, видючи его измену и надо мной надругательство. Если я еще день проживу,  я и его и ее порешу, а если их  пожалею,  себя  решу,  то  навек  убью  свою душеньку... Пожалей меня, родной мой, мой миленый  брат;  ударь  меня  раз ножом против сердца".
   Я от нее в сторону да крещу ее, а сам пячуся, а она обвила ручками  мои колени, а сама плачет, сама в ноги кланяется и увещает:
   "Ты, - говорит, - поживешь, ты богу отмолишь и за мою душу и  за  свою, не погуби же меня, чтобы я на себя руку подняла... Н... н... н... у..."
   Иван Северьяныч страшно наморщил брови и, покусав усы, словно  выдохнул из глубины расходившейся груди:
   -  Нож  у  меня  из  кармана  достала...  розняла...  из  ручки  лезвие выправила... и в руки мне сует... А сама... стала такое несть, что терпеть нельзя...
   "Не убьешь, - говорит, - меня,  я  всем  вам  в  отместку  стану  самою стыдной женщиной".
   Я весь задрожал, и велел ей молиться, и колоть ее не стал,  а  взял  да так с крутизны в реку спихнул...
   Все мы, выслушав это последнее  признание  Ивана  Северьяныча,  впервые заподозрили  справедливость  его  рассказа  и  хранили   довольно   долгое молчание, но наконец кто-то откашлянулся и молвил:
   - Она утонула?..
   - Залилась, - отвечал Иван Северьяныч.
   - А вы же как потом?
   - Что такое?
   - Пострадали небось?
   - Разумеется-с.

19

   - Я бежал оттоль, с того места, сам себя не понимая,  а  помню  только, что за мною все будто кто-то гнался, ужасно какой  большой  и  длинный,  и бесстыжий, обнагощенный, а тело все черное и голова малая, как  луковочка, а сам весь обростенький, в волосах, и я догадался, что это если  не  Каин, то  сам  губитель-бес,  и  все  я  от  него   убегал   и   звал   к   себе ангела-хранителя. Опомнился же я где-то на большой дороге, под ракиточкой. И такой это день был осенний, сухой, солнце светит, а холодно, и ветер,  и пыль несет, и желтый лист крутит; а я не знаю, какой час,  и  что  это  за место, и куда та дорога ведет, и ничего у меня на душе нет, ни чувства, ни определения, что мне делать; а думаю только одно, что Грушина душа  теперь погибшая и моя обязанность за нее отстрадать и ее из ада выручить.  А  как это сделать - не знаю и об этом тоскую, но  только  вдруг  меня  за  плечо что-то тронуло: гляжу - это хворостинка с ракиты  пала  и  далеконько  так покатилась, покатилася, и вдруг Груша идет, только  маленькая,  не  больше как будто ей всего шесть или семь лет, и за плечами у нее малые  крылышки; а чуть я ее увидал, она уже сейчас от меня как выстрел отлетела, и  только пыль да сухой лист вслед за ней воскурились.
   Думаю я: это непременно ее душа за мной следует, верно, она меня  манит и путь мне кажет. И пошел. Весь день я шел сам не знаю  куда  и  невмоготу устал, и вдруг нагоняют меня люди, старичок со старушкою на телеге  парою, и говорят:
   "Садись, бедный человек, мы тебя подвезем".
   Я сел. Они едут и убиваются.
   "Горе, - говорят, - у нас: сына в солдаты берут; а капиталу  не  имеем, нанять не на что".
   Я старичков пожалел и говорю:
   "Я бы за вас так, без платы, пошел, да у меня бумаг нет".
   А они говорят:
   "Это пустяки: то уже наше дело; а ты  только  назовись,  как  наш  сын, Петром Сердюковым".
   "Что же, - отвечаю, - мне все равно: я  своему  ангелу  Ивану  Предтече буду молитвить, а называться я могу всячески, как вам угодно".
   Тем и покончили, и отвезли они меня в другой город, и  сдали  меня  там вместо сына в рекруты, и дали мне на дорогу монетою двадцать пять  рублей, а еще обещались во всю жизнь помогать. Я эти  деньги,  что  от  них  взял, двадцать пять рублей, сейчас положил в бедный монастырь - вклад за Грушину душу, а сам стал начальство просить, чтобы на Кавказ меня определить,  где я могу скорее за веру умереть. Так и сделалось,  и  я  пробыл  на  Кавказе более пятнадцати лет и никому не открывал ни настоящего своего  имени,  ни звания, а все назывался Петр Сердюков и только на Иванов день богу за себя молил, через Предтечу-ангела. И позабыл уже я  сам  про  все  мое  прежнее бытие и звание, и дослуживаю таким манером последний  год,  как  вдруг  на самый на Иванов день были мы в погоне за татарами, а те напаскудили и ушли за реку Койсу. Тех Койс в том месте несколько: которая течет по Андии, так и зовется андийская, которая по Аварии (*30), зовется аварийская Койса,  а то корикумуйская и кузикумуйская, и все  они  сливаются,  и  от  сливу  их зачинается Сулак-река. Но все  они  и  по  себе  сами  быстры  и  холодны, особливо андийская, за которую татарва ушли. Много мы их  тут  без  счету, этих татаров, побили, но кои переправились за Койсу,  -  те  сели  на  том берегу за камнями, и чуть мы покажемся, они в нас палят. Но палят с  такою сноровкою, что даром огня не тратят,  а  берегут  зелье  на  верный  вред, потому что знают, что у нас снаряду не в пример больше ихнего, и  так  они нам вредно чинят, что стоим мы все у них в виду, они, шельмы,  ни  разу  в нас и не пукнут. Полковник у  нас  был  отважной  души  и  любил  из  себя Суворова представлять, все, бывало, "помилуй бог" говорил и своим примером отвагу давал. Так он и тут сел на бережку, а ноги разул и по колени в  эту холоднищую воду опустил, а сам хвалится:
   "Помилуй бог, - говорит, - как вода тепла: все равно  что  твое  парное молочко в доеночке. Кто, благодетели, охотники на ту сторону  переплыть  и канат перетащить, чтобы мост навесть?"
   Сидит полковник и таким манером с нами растабарывает, а татары  с  того бока два ствола ружей в щель выставили, а не стреляют. Но только  что  два солдатика-охотнички вызвались и поплыли, как  сверкнет  пламя,  и  оба  те солдатика в Койсу так и нырнули. Потянули мы канат, пустили другую пару, а сами те камни, где татары спрятавшись, как роем, пулями осыпаем, но ничего им повредить не можем, потому что пули наши в камни бьют, а они,  анафемы, как плюнут в пловцов, так вода кровью замутилась, и опять те два солдатика юркнули. Пошли за ними и третья пара, и тоже середины  Койсы  не  доплыли, как татары и этих  утопили.  Тут  уже  за  третьего  парою  и  мало  стало охотников, потому что видимо всем, что это не война, а просто убийство,  а наказать злодеев надобно. Полковник и говорит:
   "Слушайте, мои благодетели. Нет ли из вас кого такого, который на  душе смертный грех за собой знает? Помилуй бог, как бы ему хорошо теперь  своей кровью беззаконие смыть?"
   Я и подумал:
   "Чего же мне лучше этого случая ждать, чтобы жизнь кончить? благослови, господи, час мой!" - и вышел, разделся, "Отчу" прочитал,  на  все  стороны начальству и товарищам в землю ударил и говорю в себе: "Ну, Груша,  сестра моя названая, прими за себя кровь мою!" - да  с  тем  взял  в  рот  тонкую бечеву, на которой другим концом был канат привязан,  да,  разбежавшись  с берегу, и юркнул в воду.
   Вода страсть была холодна: у меня даже под мышками  закололо,  и  грудь мрет, судорога ноги тянет, а я плыву... Поверху наши пули летят, а  вокруг меня татарские в воду шлепают, а меня не касаются, и я не  знаю:  ранен  я или не ранен, но только достиг берега... Тут татарам меня уже бить нельзя, потому что я как раз под ущельем стал, и чтобы им стрелять в меня, надо им из щели высунуться, а наши их с того берега пулями как песком осыпают. Вот я стою под камнями и тяну канат, и перетянул его,  и  мосток  справили,  и вдруг наши сюда уже идут, а я все стою и как сам из себя изъят, ничего  не понимаю, потому что думаю: видел ли кто-нибудь то, что я видел? А я видел,
когда плыл, что надо мною Груша летела, и была она как отроковица примерно в шестнадцать лет, и у нее крылья уже огромные, светлые, через всю реку, и она ими меня огораживала... Однако, вижу, никто о том ни слова не говорит: ну, думаю, надо  мне  самому  это  рассказать.  Как  меня  полковник  стал обнимать и сам целует, а сам хвалит:
   "Ой, помилуй бог, - говорит, - какой ты, Петр Сердюков, молодец!"
   А я отвечаю:
   "Я, ваше высокоблагородие, не молодец, а большой  грешник,  и  меня  ни земля, ни вода принимать не хочет".
   Он вопрошает:
   "В чем твой грех?"
   А я отвечаю:
   "Я, - говорю, - на своем веку много неповинных душ  погубил",  -  да  и рассказал ему ночью под палаткою все, что вам теперь сказывал.
   Он слушал, слушал, и задумался, и говорит:
   "Помилуй бог, сколько ты  один  перенес,  а  главное,  братец,  как  ты хочешь, а тебя надо в офицеры произвесть. Я об этом представление пошлю".
   Я говорю:
   "Как угодно, а только пошлите и туда узнать, не верно ли  я  показываю, что я цыганку убил?"
   "Хорошо, - говорит, - и об этом пошлю".
   И  послали,  но  только  ходила,  ходила  бумага  и  назад   пришла   с неверностью. Объяснено, что никогда, говорят, у нас такого происшествия ни с какою цыганкою не было, а Иван-де  Северьянов  хотя  и  был  и  у  князя служил, только он через заочный выкуп  на  волю  вышел  и  опосля  того  у казенных крестьян Сердюковых в доме помер.
   Ну что тут мне было больше делать: чем свою вину доказывать?
   А полковник говорит:
   "Не смей, братец, больше на себя этого врать: это ты  как  через  Койсу плыл, так ты от холодной воды да от страху в уме немножко помешался, и  я, - говорит, - очень за тебя рад, что это все неправда, что ты наговорил  на себя. Теперь офицером будешь; это, брат, помилуй бог как хорошо".
   Тут я даже и сам мыслями растерялся: точно ли я спихнул  Грушу  в  воду или это мне тогда все от страшной по ней тоски сильное воображение было?    И сделали-с меня за храбрость офицером, но только как я  все  на  своей истине стоял, чтобы открыть свою запрошедшую жизнь, то чтобы от этого  мне больше беспокойства не иметь, пустили меня с Георгием в отставку.
   "Поздравляем, - говорят, - тебя,  ты  теперь  благородный  и  можешь  в приказные идти; помилуй бог, как спокойно, -  и  письмо  мне  полковник  к одному большому лицу в Петербург дал. -  Ступай,  -  говорит,  -  он  твою карьеру и благополучие совершит". Я с этим письмом и добрался  до  Питера, но не посчастливило мне насчет карьеры.
   - Чем же?
   - Долго очень без места ходил, а потом на фиту попал,  и  оттого  стало еще хуже.
   - Как на _фиту_? что это значит?
   - Тот покровитель, к которому я насчет карьеры был прислан, в  адресный стол справщиком определил, а там у всякого справщика своя буква  есть,  по какой кто справке заведует. Иные буквы есть очень хорошие, как,  например, буки, или покой, или како: много на них фамилиев начинается,  и  справщику есть доход, а меня поставили на фиту. Самая ничтожная буква, очень на  нее мало пишется, и то еще из тех, кои по всем видам ей  принадлежат,  все  от нее отлынивают и  лукавят:  кто  чуть  хочет  благородиться,  сейчас  себя самовластно вместо фиты через ферт ставит. Ищешь-ищешь  его  под  фитою  - только пропащая работа, а он под фертом себя проименовал.  Никакой  пользы нет, а сиди на службе; ну,  я  и  вижу,  что  дело  плохо,  и  стал  опять наниматься, по старому обыкновению, в кучера, но никто не берет;  говорят: ты благородный офицер, и  военный  орден  имеешь,  тебя  ни  обругать,  ни ударить непристойно... Просто хоть повеситься, но я  благодаря  бога  и  с отчаянности до этого себя не допустил, а чтобы с голоду не пропасть,  взял
да в артисты пошел.
   - Каким же вы были артистом?
   - Роли представлял.
   - На каком театре?
   - В балагане на Адмиралтейской площади. Там благородством не  гнушаются и всех принимают: есть и из офицеров, и  столоначальники,  и  студенты,  а особенно сенатских очень много.
   - И понравилась вам эта жизнь?
   - Нет-с.
   - Чем же?
   - Во-первых, разучка вся и репетиция идут на страстной неделе (*31) или перед масленицей, когда в церкви поют:  "Покаяния  отверзи  ми  двери",  а во-вторых, у меня роль была очень трудная.
   - Какая?
   - Я демона изображал.
   - Чем же это особенно трудно?
   -  Как  же-с:  в  двух  переменах  танцевать  надо  и  кувыркаться,   а кувыркнуться страсть неспособно, потому что  весь  обшит  лохматой  шкурой седого козла вверх шерстью; и хвост долгий на проволоке, но  он  постоянно промеж ног путается, а рога на голове за что попало цепляются, а годы  уже стали не прежние,  не  молодые,  и  легкости  нет;  а  потом  еще  во  все продолжение представления расписано меня бить. Ужасно  как  это  докучает. Палки эдакие, положим, пустые, из холстины сделаны, а  в  средине  хлопья, но, однако, скучно ужасно это терпеть, что все по тебе  хлоп  да  хлоп,  а иные к тому еще с холоду или для смеху изловчаются и бьют довольно больно. Особенно из сенатских приказных, которые в этом опытные и дружные: все  за своих стоят, а которые попадутся военные, они тем ужасно докучают,  и  все это продолжительно начнут бить перед всей публикой с  полдня,  как  только полицейский флаг поднимается, и бьют до самой  до  ночи,  и  все,  всякий, чтобы публику утешить, норовит громче хлопнуть. Ничего  приятного  нет.  А
вдобавок ко всему со мною и  здесь  неприятное  последствие  вышло,  после которого я должен был свою роль оставить.
   - Что же это такое с вами случилось?
   - Принца одного я за вихор подрал.
   - Как принца?
   - То  есть  не  настоящего-с,  а  театрашного:  он  из  сенатских  был, коллежский секретарь, но у нас принца представлял.
   - За что же вы его прибили?
   - Да стоило-с его еще и не эдак. Насмешник злой был и  выдумщик  и  все над всеми шутки выдумывал.
   - И над вами?
   - И надо мною-с; много шуток строил: костюм мне портил; в грельне,  где мы, бывало, над угольями грелися и чай пили, подкрадется, бывало, и  хвост мне к рогам прицепит или еще что глупое сделает на смех, а я не  осмотрюсь да так к публике выбегу, а хозяин сердится; но я за себя все ему  спускал, а он вдруг стал одну фею обижать. Молоденькая  такая  девочка,  из  бедных дворяночек, богиню Фортуну она у нас изображала и этого принца от моих рук спасать должна была. И роль ее такая, что она вся в одной  блестящей  тюли выходит и с крыльями, а морозы большие, и у нее у  бедной  ручонки  совсем посинели, зашлись, а он ее допекает, лезет к ней,  и  когда  мы  втроем  в апофезе в подпол проваливаемся, за тело ее щипет. Мне ее очень жаль стало:
я его и оттрепал.
   - И чем же это кончилось?
   - Ничего; в провале свидетелей не было, кроме самой этой феи, а  только наши сенатские все взбунтовались и не захотели меня в труппе иметь; а  как они первые там представители, то хозяин для их удовольствия меня согнал.
   - И куда же вы тогда делись?
   - Совсем без крова и без пищи было остался, но эта благородная фея меня питала, но только мне совестно стало, что ей,  бедной,  самой  так  трудно достается, и я все думал-думал, как этого положения избавиться? На фиту не захотел ворочаться, да и к тому на ней уже другой  бедный  человек  сидел, мучился, так я взял и пошел в монастырь.
   - От этого только?
   - Да ведь что же делать-с? деться было некуда. А тут хорошо.
   - Полюбили вы монастырскую жизнь?
   - Очень-с; очень полюбил, - здесь покойно, все равно как в полку, много сходственного, все тебе готовое: и одет, и обут, и накормлен, и начальство смотрит и повиновения спрашивает.
   - А вас это повиновение иногда не тяготит?
   - Для чего же-с? что больше повиноваться, то человеку спокойнее жить, а особенно в моем послушании и обижаться нечем: к службам  я  в  церковь  не хожу  иначе,  как  разве  сам  пожелаю,   а   исправляю   свою   должность по-привычному, скажут:  "запрягай,  отец  Измаил"  (меня  теперь  Измаилом зовут), - я запрягу; а скажут: "отец Измаил, отпрягай", - я откладываю.
   - Позвольте, - говорим, - так  это  что  же  такое,  выходит,  вы  и  в монастыре остались... при лошадях?
   - Постоянно-с в кучерах. В монастыре этого моего звания офицерского  не опасаются, потому что я хотя и в малом еще постриге (*32), а все же  монах и со всеми сравнен.
   - А скоро же вы примете старший постриг? (*33)
   - Я его не приму-с.
   - Это почему?
   - Так... достойным себя не почитаю.
   - Это все за старые грехи или заблуждения?
   - Д-д-а-с. Да и вообще зачем? я своим послушанием очень доволен и  живу в спокойствии.
   - А вы рассказывали кому-нибудь прежде всю свою историю, которую теперь нам рассказали?
   - Как же-с; не раз говорил; да что же, когда справок нет...  не  верят, так и в монастырь светскую ложь занес и здесь из благородных  числюсь.  Да уже все равно доживать: стар становлюсь.    История очарованного странника, очевидно, приходила к концу, оставалось полюбопытствовать только об одном: как ему повелось в монастыре.

20

   Так как наш странник доплыл в своем  рассказе  до  последней  житейской пристани - до монастыря, к которому он,  по  глубокой  вере  его,  был  от рождения  предназначен,  и  так  как  ему  здесь,  казалось,   все   столь благоприятствовало, то приходилось думать, что тут Иван Северьянович более уже ни на какие напасти не натыкался; однако же вышло совсем иное. Один из
наших сопутников вспомнил, что иноки, по всем о них  сказаниям,  постоянно очень много страдают от беса, и вопросил:
   - А скажите, пожалуйста, бес вас  в  монастыре  не  искушал?  ведь  он, говорят, постоянно монахов искушает?
   Иван Северьянович бросил из-под бровей спокойный взгляд на говорящего и отвечал:
   - Как же не искушать? Разумеется, если сам  Павел-апостол  от  него  не ушел и в послании пишет, что "ангел сатанин был дан ему в плоть",  то  мог ли я, грешный и слабый человек, не претерпеть его мучительства.
   - Что же вы от него терпели?
   - Многое-с.
   - В каком же роде?
   - Все разные пакости, а сначала, пока я его не пересилил, были  даже  и соблазны.
   - А вы и _его_, самого беса, тоже пересилили?
   - А то как же иначе-с? Ведь это уже в монастыре такое призвание,  но  я бы этого, по совести скажу, сам не сумел, а  меня  тому  один  совершенный старец научил, потому что он  был  опытный  и  мог  от  всякого  искушения пользовать. Как я ему открылся, что мне все Груша столь живо является, что вот словно ею одною вокруг меня весь воздух дышит, то он  сейчас  кинул  в уме и говорит:
   "У Якова-апостола сказано: "Противустаньте дьяволу, и побежит от  вас", и ты, - говорит, - противустань". И тут наставил меня так делать, "что ты, - говорит, - как если почувствуешь сердцеразжижение и ее вспомнишь,  то  и разумей, что это, значит, к тебе приступает  ангел  сатанин,  и  ты  тогда сейчас простирайся противу его на подвиг: перво-наперво стань  на  колени.
Колени у человека, - говорит, - первый инструмент: как на них падешь, душа сейчас так и порхнет вверх, а ты тут, в сем  возвышении,  и  бей  поклонов земных елико мощно, до изнеможения, и изнуряй себя постом, чтобы заморить, и дьявол как увидит твое протягновение на  подвиг,  ни  за  что  этого  не стерпит и сейчас отбежит, потому что он опасается, как бы такого  человека своими кознями еще прямее ко Христу не привести, и  помыслит:  "Лучше  его оставить и не искушать, авось-де он скорее забудется". Я стал так  делать, и действительно все прошло.
   - Долго же вы себя этак мучили, пока от вас ангел сатаны отступал?
   - Долго-с; и все одним измором его, врага этакого, брал, потому что  он другого ничего не боится: вначале я и до тысячи поклонов ударял и  дня  по четыре ничего не вкушал и воды не пил, а потом _он_ понял, что ему со мною спорить не ровно, и оробел, и слаб стал: чуть увидит, что я горшочек  пищи своей за окно выброшу и берусь за четки, чтобы  поклоны  считать,  он  уже понимает, что я не шучу и опять простираюсь на подвиг,  и  убежит.  Ужасно ведь, как он боится, чтобы человека к отраде упования не привести.
   - Однако же, положим... _он_-то... Это так: вы его преодолели, но  ведь сколько же и сами вы от него перетерпели?
   - Ничего-с; что же такое, я ведь угнетал  гнетущего,  а  себе  никакого стеснения не делал.
   - И теперь вы уже совсем от него избавились?
   - Совершенно-с.
   - И он вам вовсе не является?
   - В соблазнительном женском образе никогда-с больше не приходит, а если порою еще иногда покажется где-нибудь в уголке в келье,  но  уже  в  самом жалостном виде: визжит, как будто поросеночек издыхает.  Я  его,  негодяя, теперь даже и не мучу, а только  раз  перекрещу  и  положу  поклон,  он  и перестанет хрюкать.
   - Ну и слава богу, что вы со всем этим так справились.
   - Да-с; я соблазны большого беса осилил, но, доложу  вам,  -  хоть  это против правила, - а мне мелких бесенят пакости больше этого надокучили.
   - А бесенята разве к вам тоже приставали?
   - Как же-с; положим, что хотя они по чину и самые  ничтожные,  но  зато постоянно лезут...
   - Что же такое они вам делают?
   - Да ведь ребятишки, и притом их там, в аду, очень много, а дела им при готовых харчах никакого  нет,  вот  они  и  просятся  на  землю  поучиться смущать, и балуются, и чем человек хочет быть в своем звании солиднее, тем они ему больше досаждают.
   - Что же такое они, например... чем могут досаждать?
   - Подставят, например, вам что-нибудь такое или подсунут, а  опрокинешь или расшибешь и кого-нибудь тем смутишь и разгневаешь,  а  им  это  первое удовольствие, весело: в ладоши хлопают и бежат к своему старшому: дескать, и мы смутили, дан нам теперь за то грошик.  Ведь  вот  из  чего  бьются... Дети.
   - Чем же именно им, например, удавалось вас смутить?
   - Да вот, например, у нас такой случай был, что один жид в  лесу  около монастыря удавился, и стали все послушники говорить, что это Иуда и что он по ночам по обители ходит и вздыхает, и многие были о том свидетели.  А  я об нем и не сокрушался, потому что думал: разве мало у нас, что ли,  жидов осталось; но только раз ночью сплю в конюшне и вдруг слышу, кто-то подошел и морду в дверь через поперечную перекладину всунул и вздыхает. Я сотворил молитву, - нет, все-таки стоит. Я перекрестил: все стоит и опять вздохнул. "Ну что, мол, я тебе сделаю: молиться мне за тебя нельзя,  потому  что  ты жид, да хоть бы и не жид, так я благодати не имею за самоубийц  молить,  а
пошел ты от меня прочь в лес  или  в  пустыню".  Положил  на  него  этакое заклятие, он и отошел, а я опять заснул, но на другую ночь  он,  мерзавец, опять приходит и опять вздыхает... мешает спать, да  и  все  тут.  Как  ни терпел, просто сил нет! Тьфу ты, невежа, думаю, мало ему  в  лесу  или  на
паперти места, чтобы еще непременно сюда в конюшню ко  мне  ломиться?  Ну, нечего делать, видно, надо против тебя хорошее средство изобретать: взял и на другой день на двери чистым углем большой крест написал, и  как  пришла ночь, я и лег спокойно, думаю себе: уж теперь не придет, да только  что  с этим заснул, а он и вот  он,  опять  стоит  и  опять  вздыхает!  Тьфу  ты, каторжный, ничего с ним не поделаешь! Всю как есть эту ночь он  меня  этак пугал, а утром, чуть ударили в  первый  колокол  к  заутрене,  я  поскорее вскочил и бегу, чтоб пожаловаться настоятелю, а  меня  встречает  звонарь, брат Диомид, и говорит:
   "Чего ты такой пужаный?"
   Я говорю:
   "Так и так, такое мне  во  всю  ночь  было  беспокойство,  и  я  иду  к настоятелю".
   А брат Диомид отвечает:
   "Брось, - говорит, - и не ходи, настоятель  вчера  себе  в  нос  пиявку ставил и теперь _пресердитый_ и ничего тебе в этом деле не  поможет,  а  я тебе, если хочешь, гораздо лучше его могу помогать".
   Я говорю:
   "А мне совершенно все равно; только сделай милость, помоги, - я тебе за это старые теплые рукавицы подарю, тебе в них зимою  звонить  будет  очень способно".
   "Ладно", - отвечает.
   И я ему рукавицы дал, а он мне  с  колокольни  старую  церковную  дверь принес, на коей Петр-апостол написан, и в руке у  него  ключи  от  царства небесного.
   "Вот это-то, - говорит, - и самое важное есть  ключи:  ты  этою  дверью только заставься, так уже через нее никто не пройдет".
   Я ему мало в ноги от радости не поклонился и думаю: чем мне этою дверью заставляться да потом ее отставлять, я ее  лучше  фундаментально  прилажу, чтобы она мне всегда была  ограждением,  и  взял  и  учинил  ее  на  самых надежных плотных петлях, а для безопаски еще  к  ней  самый  тяжелый  блок приснастил из булыжного камня, и все это исправил в тишине в один день  до вечера и, как пришла ночная пора, лег в свое время и сплю. Но только,  что же вы изволите думать: слышу - опять дышит! просто ушам своим не верю, что это можно, ан нет: дышит, да и только! да еще мало  этого,  что  дышит,  а прет дверь... При старой двери у меня изнутри замок был, а в этой,  как  я более на святость ее располагался, замка не приладил, потому что и времени не было, то он ее так и пихает, и все раз  от  разу  смелее,  и,  наконец, вижу, как будто морда просунулась, но только дверь размахнулась на блоке и его как свистнет со всей силы назад... А он  отскочил,  видно,  почесался, да, мало обождавши, еще смелее, и  опять  морда,  а  блок  ее  еще  жестче щелк... Больно, должно быть, ему показалось, и  он  усмирел  и  больше  не лезет, я и опять заснул, но только  прошло  мало  времени,  а  он,  гляжу, подлец, опять за свое взялся, да еще с новым  искусством.  Уже  нет  того, чтобы бодать и прямо лезть, а полегонечку рогами дверь отодвинул, и как  я был с головою полушубком закрыт, так он  вдруг  дерзко  полушубок  с  меня долой сорвал да как лизнет меня в ухо... Я больше  этой  наглости  уже  не вытерпел: спустил руку под кровать и схватил  топор  да  как  тресну  его, слышу - замычал и так и бякнул на месте. "Ну, - думаю, - так тебе и  надо" - а вместо того, утром, гляжу, никакого жида нет, а это они, подлецы,  эти бесенята, мне вместо его корову нашу монастырскую подставили.
   - И вы ее поранили?
   - Так и прорубил топором-с! Смущение ужасное было в монастыре.
   - И вы, чай, неприятности какие-нибудь за это имели?
   - Получил-с; отец игумен сказали, что это все оттого мне представилось, что я в церковь мало хожу, и благословили, чтобы я, убравшись с  лошадьми, всегда напереди у решетки для  возжигания  свеч  стоял,  а  они  тут,  эти пакостные бесенята, еще лучше со мною подстроили и  окончательно  подвели. На самого на мокрого спаса, на всенощной, во время  благословения  хлебов, как надо по чину, отец игумен и иеромонах  стоят  посреди  храма,  а  одна богомолочка старенькая подает мне свечечку и говорит:
   "Поставь, батюшка, празднику".
   Я подошел к аналою, где положена икона "Спас  на  водах",  и  стал  эту свечечку  лепить,  да  другую   уронил.   Нагнулся,   эту   поднял,   стал прилепливать, - две уронил. Стал их вправлять, ан, гляжу, - четыре уронил. Я только головой качнул, ну, думаю, это опять  непременно  мне  пострелята досаждают и  из  рук  рвут...  Нагнулся  и  поспешно  с  упавшими  свечами поднимаюсь да как затылком махну под низ об подсвечник... а  свечи  так  и посыпались. Ну, тут я рассердился да взял  и  все  остальные  свечи  рукой посбивал. "Что же, - думаю, - если этакая наглость пошла, так лучше  же  я сам поскорее все это опрокину".
   - И что же с вами за это было?
   - Под суд меня за это хотели было отдать, да схимник, слепенький старец Сысой, в земляном затворе у нас живет, так он за меня заступился.
   "За что, - говорит, - вы его будете  судить,  когда  это  его  сатанины служители" смутили".
   Отец игумен его послушались и  благословили  меня  без  суда  в  пустой погреб опустить.
   - Надолго же вас в погреб посадили?
   - А отец игумен не благословили,  на  сколько  именно  времени,  а  так сказали только, что "посадить", я все лето до самых до  заморозков  тут  и сидел.
   - Ведь это, надо полагать, скука и мучение в погребе, не  хуже,  чем  в степи?
   - Ну нет-с: как же можно сравнить? здесь и  церковный  звон  слышно,  и товарищи навещали. Придут, сверху над ямой станут,  и  поговорим,  а  отец казначей жернов мне на веревке велели спустить, чтобы я соль  для  поварни молол. Какое же сравнение со степью или с другим местом.
   - А потом когда же вас вынули? верно, при морозах, потому  что  холодно стало?
   - Нет-с, это не потому, совсем не для холода, а для другой причины, так как я стал пророчествовать.
   - Пророчествовать?!
   - Да-с, я  в  погребу  наконец  в  раздумье  впал,  что  какой  у  меня самоничтожный дух  и  сколько  я  через  него  претерпеваю,  а  ничего  не усовершаюсь, и послал я одного  послушника  к  одному  учительному  старцу спросить: можно ли мне у бога просить, чтобы другой более  соответственный дух получить? А старец наказал мне  сказать,  что  "пусть,  -  говорит,  - помолится, как должно, и тогда, чего нельзя ожидать, ожидает".
   Я так и сделал: три ночи все на этом инструменте, на коленях,  стоял  в своей яме, а духом на небо молился  и  стал  ожидать  себе  иного  в  душе совершения. А у нас другой инок Геронтий был, этот был очень начитанный  и разные книги и  газеты  держал,  и  дал  он  мне  один  раз  читать  житие преподобного Тихона Задонского (*34), и когда, случалось,  мимо  моей  ямы идет, всегда, бывало, возьмет да мне из-под ряски газету кинет.
   "Читай, - говорит, - и усматривай  полезное:  во  рву  это  тебе  будет развлечение".
   Я, в ожидании невозможного исполнения моей молитвы, стал покамест  этим чтением заниматься: как всю соль, что мне на  урок  назначено  перемолоть, перемелю и начинаю читать, и начитал я сначала у преподобного Тихона,  как посетили его в келий пресвятая владычица и святые апостолы Петр  и  Павел. Писано, что угодник божий Тихон стал тогда просить богородицу о  продлении мира на земле, а апостол Павел  ему  громко  ответил  знамение,  когда  не станет мира,  такими  словами:  "Егда,  -  говорит,  -  все  рекут  мир  и утверждение, тогда нападает на них внезапу всегубительство". И стал я  над этими апостольскими словами долго думать и все вначале никак этого не  мог понять: к чему было святому от апостола  в  таких  словах  откровение?  На конец того начитываю в газетах, что постоянно и у нас,  и  в  чужих  краях неумолчными усты везде утверждается повсеместный мир. И тут-то исполнилось мое прошение, и стал я вдруг  понимать,  что  сближается  реченное:  "Егда рекут мир, нападает внезапу всегубительство", и  я  исполнился  страха  за народ свой русский и начал молиться и  всех  других,  кто  ко  мне  к  яме придет, стал со слезами увещевать, молитесь, мол,  о  покорении  под  нозе царя нашего всякого врага и супостата, ибо близ есть нам  всегубительство. И даны были мне слезы, дивно обильные!..  все  я  о  родине  плакал.  Отцу игумену и доложили, что, говорят, наш Измаил в погребе стал очень  плакать и войну пророчествовать. Отец игумен и благословили меня за это  в  пустую избу на огород  перевесть  и  поставить  мне  образ  "_Благое  молчание_", пишется Спас с крылами тихими,  в  виде  ангела,  но  в  Саваофовых  чинах заместо венца, а ручки у груди смирно сложены. И приказано мне было, чтобы
я перед этим образом всякий день поклоны клал, пока во мне провещающий дух умолкнет. Так меня с этим образом и заперли, и я так до весны взаперти там и пребывал в этой  избе  и  все  "_Благому  молчанию_"  молился,  но  чуть человека увижу, опять во мне дух поднимается,  и  я  говорю.  На  ту  пору игумен лекаря ко мне прислали посмотреть: в рассудке я  не  поврежден  ли?
Лекарь со мною долго в избе сидел, вот  этак  же,  подобно  вам,  всю  мою повесть слушал и плюнул:
   "Экий, - говорит, - ты, братец, барабан: били тебя, били, и  все  никак еще не добьют".
   Я говорю:
   "Что же делать? Верно, так нужно".
   А он, все выслушавши, игумену сказал:
   "Я, - говорит, - его не  могу  разобрать,  что  он  такое:  так  просто добряк, или помешался, или взаправду предсказатель. Это, - говорит,  -  по вашей части, а я в этом  несведущ,  мнение  же  мое  такое:  прогоните,  - говорит, - его куда-нибудь подальше пробегаться, может быть, он  засиделся
на месте".
   Вот меня и отпустили, и я теперь на богомоление в Соловки  к  Зосиме  и Савватию благословился и пробираюсь. Везде был, а их не видал  и  хочу  им перед смертью поклониться.
   - Отчего же "перед смертью"? Разве вы больны?
   - Нет-с, не болен; а все по  тому  же  случаю,  что  скоро  надо  будет воевать.
   - Позвольте: как же это вы опять про войну говорите?
   - Да-с.
   - Стало быть, вам "_Благое молчание_" не помогло?
   - Не могу знать-с: усиливаюсь, молчу, а дух одолевает.
   - Что же он?
   - Все свое внушает: "ополчайся".
   - Разве вы и сами собираетесь идти воевать?
   - А как же-с? Непременно-с: мне за народ очень помереть хочется.
   - Как же вы: в клобуке и в рясе пойдете воевать?
   - Нет-с; я тогда клобучок сниму, а амуничку надену.
   Проговорив это, очарованный странник как бы вновь ощутил на себе наитие вещательного духа и впал  в  тихую  сосредоточенность,  которой  никто  из собеседников не позволил себе прервать ни одним новым вопросом. Да и о чем было его еще  больше  расспрашивать?  повествования  своего  минувшего  он исповедал со всею откровенностью своей  простой  души,  а  провещания  его остаются до времени в руке сокрывающего судьбы свои от умных и разумных  и только иногда открывающего их младенцам.  

ПРИМЕЧАНИЯ

   Первоначальное название "Черноземный Телемак".
   Сопоставляя героя "Очарованного странника" с Телемаком, Дон  Кихотом  и
Чичиковым, Лесков отвергал идею  чисто  приключенческого  сюжета,  которую
пытались ему навязать. "Почему же  лицо  самого  героя  должно  непременно
стушевываться?.. - пишет он в январе 1874 года. - А Дон Кихот? А  Телемак?
А Чичиков? Почему не идти рядом и среде и герою?" (т.10, с.360).
   Жанр этого  произведения  Лесков  определял  как  рассказ.  Большинство
литературоведов считают его повестью.
   Лесков не видел резких границ между жанрами. Повести и рассказы свои он
часто  называл  очерками.   Для   него   главнейшим   принципом   являлась
художественность ("искусность"). Защищая свою  повесть  от  несправедливой
критики, он писал: "...нельзя от картин требовать того, что  Вы  требуете.
Это жанр, а жанр надо брать на одну мерку: искусен он или  нет.  Какие  же
тут проводить направления? Этак оно  обратится  в  ярмо  для  искусства  и
удавит его, как быка давит веревка, привязанная к колесу" (т.10, с.360).

   1. Валаам - остров на Ладожском  озере,  где  в  начале  XIV  века  был
построен мужской монастырь.
   2. Чухонский - финский.
   3. Филарет (1782-1876) - московский митрополит.
   4. Преподобный Сергий - причисленный к лику  святых  известный  деятель
русской  церкви  XIV  века  Сергий  Радонежский  (1314-1392),   основатель
Троице-Сергиева монастыря и ряда других обителей.
   5. Страстопедарх - начальник военного лагеря.
   6. Духов день - праздник сошествия  святого  духа;  воскресный  день  -
троица, понедельник - духов день.
   7. Кантонисты -  потомственные  солдаты,  дети  военных,  обязанные  по
своему происхождению служить в армии.
   8. Рарей Джон (1827-1866) - американский дрессировщик лошадей.
   9. Всеволод Мстиславич (Гавриил) - Новгородский князь,  причисленный  к
лику святых. Умер в 1137 году.
   10. Муравный - покрытый глазурью, стекловидной оболочкой.
   11. Граф К. - Имеется в виду С.М.Каменский (1771-1835), известный своим
деспотизмом помещик.
   12. Ворок (ворки) - загон, скотный двор.
   13. Денежная бумажная купюра пятирублевого достоинства.
   14.  Предположительно  Предтечева  пустынь  (монастырь)   в   Орловской
губернии.
   15. Речь идет  о  "мощах"  первого  воронежского  епископа  Митрофания,
"открытие" которых произошло в 1832 году.
   16. То есть на бумажные деньги, которые оценивались в 30-40-х годах XIX
века двадцать семь копеек серебром за один рубль ассигнацией.
   17. Крест, полученный в воронежском Митрофаниевском монастыре.
   18. Курохтан - буро-серая степная птица типа горленки.
   19. Сабур - алоэ. Калганный  корень  -  растение,  употреблявшееся  как
пряность и лекарство.
   20. Чилизник (чилига) - степная полынь.
   21. Хлупь (хлуп) - кончик крестца у птицы.
   22. Керемети - согласно чувашским поверьям, добрые духи, которые  живут
в лесах.
   23. Согласно одной из библейских легенд, бог, чтобы испытать веру Нова,
поразил его проказой, и Иов должен был уйти из города и сидеть в  пепле  и
навозе.
   24. Лонтрыга (лантрига) - мот, гуляка.
   25. Четминей  (Четьи-Минеи)  -  книга  житий  святых,  расположенных  в
порядке празднования их памяти.
   26. Ассигнации различались по цвету:  "синие  синицы"  -  пять  рублей,
"серые утицы" - десять рублей, "красные косачи" -  двадцать  пять  рублей,
"белые лебеди" - сто и двести рублей.
   27. "Челнок" - песня на слова Д.Давыдова "И моя звездочка".
   28. Коник - ларь, сундук с подъемной крышкой.
   29. Обельма - множество, куча.
   30. Авария - бывшее Аварское ханство. С  1864  года  -  Аварский  округ
(современный Дагестан).
   31. Страстная неделя - последняя неделя великого поста.
   32. Малый постриг - обряд посвящения в духовное  звание  младшего  чина
без наложения строгих правил.
   33. Старший постриг - обряд посвящения в монахи пожизненно с наложением
строгих правил.
   34.  Тихон  Задонский  -  воронежский  епископ,  "чудотворец",  "Житие"
которого было издано в 1862 году.